Хорольская яма - Евгений Степанович Кобытев Страница 8

расплатиться за все, только светящийся вдали огонек надежды на освобождение и возвращение в строй удерживают тебя от яростного протеста, за которым последует быстрая расправа и смерть. А изуверы ждут, жаждут отчаянных выходок советских людей: издевательствами и насилиями провоцируют они бурные протесты, чтобы зверски подавить их.

В отгороженном проволокой отсеке содержалось несколько женщин-военнопленных, преимущественно санитарок. Девушка по имени Катя объявила голодовку и отказалась есть баланду. Подруги уговаривали ее есть, считая, что эта форма протеста в условиях дикого беззакония и произвола ни к чему не приведет.

Привлеченный шумом, в отсек зашел в сопровождении переводчика низенький брюхатый унтер-офицер и, узнав, в чем дело, приказал Кате есть баланду. Девушка, встав перед ним, крикнула:　

— Нет, не буду есть и не заставишь, гад!

Унтер поднес котелок к лицу Кати и прорычал злобно:　

— Бери и ешь, иначе тебе будет плохо!

Не выдержав, девушка схватила котелок, выплеснула баланду ему в лицо и, безоружная, вступила в рукопашную схватку. Переводчик оттолкнул Катю от унтер-офицера, а тот, выхватив пистолет, застрелил ее.

…Перед строем военнопленных шел фашист и издевался над ними. Подойдя к пленному офицеру, гитлеровский молодчик бросил ему несколько злых слов и ударил по лицу. Офицер выхватил из заднего кармана брюк маленький пистолет и выстрелил в обидчика. Автоматные очереди конвойных уложили наповал и офицера-военнопленного и многие десятки стоявших рядом с ним товарищей.

Изо дня в день среди тысяч физически обессиленных военнопленных я по-настоящему начинаю постигать всю силу духа наших людей. Она приводит в замешательство палачей.

У каждого заключенного есть возможность пойти в полицаи или в военные соединения, формируемые гитлеровцами, и тем избавить себя от мук голода, холода, от почти неминуемой гибели. Но как мало здесь, среди этих шестидесяти тысяч обреченных людей, способных ценой предательства спасти свою шкуру!

Прямые попытки заставить военнопленных поднять оружие против Родины не дают результатов. Фашисты стали призывать желающих пойти в военизированную охрану складов, обещая теплую одежду и паек немецкого солдата. Узники сразу разгадали этот маневр: сегодня ты в немецкой форме охраняешь склады, завтра тебя заставят принять присягу «усатому псу» — Адольфу Гитлеру, а затем прикажут стрелять в своих.

…Вдоль неровного строя пленных идет группа офицеров-вербовщиков, один из них в высокой фуражке с черными наушниками, с горбоносым лицом и черными усиками. Стремясь перекричать гул толпы, на чистом русском языке он громко и злобно кричит:　

— Последний раз спрашиваю: кто пойдет в военизированную охрану?　

Идут и идут вербовщики в расступившейся перед ними толпе, а на лицах измученных узников плохо скрытая ненависть, презрение, осуждение, ирония. В задних рядах слышится злорадный говорок: «Не выйдет, герр!», «Нашего Егорья не объегоришь!»　

Но вот один малодушный находится. Выйдя из толпы, сняв угодливо шапку, он заявляет о своей готовности пойти в охрану. Потупясь, стоит он перед народом. Осуждающие и ненавидящие глаза бывших его товарищей будут всю жизнь до гроба преследовать, жечь отступника, труса. Кто-то бросает:　

— Ваня догадался да в фашистские солдаты продался!

А из дальних рядов доносится гневное:　

— Паршивая овца все стадо портит!

Яма — вулкан страстей и чувств человеческих, самых страшных и глубоких, самых скорбных и потрясающих, самых высоких и самоотверженных. Есть тут, конечно, и трепет шкурника, и предсмертный вопль души, охваченной смятением и отчаянием. Но неизмеримо больше здесь порывов самой чистой товарищеской солидарности и самоотверженности, непримиримости, неукротимой ненависти к врагу и чувств высокого патриотизма.

Палачи ежеминутно ловят на себе ненавидящие взгляды и чувствуют всеобщее презрение. Люди объединяются вначале в небольшие группы, чаще не по данному знакомству, землячеству, а по общности чувств, настроений и убеждений, которые, как я убедился, если даже иной раз и хочешь скрыть от чужих глаз, то все равно не скроешь.

И в объединении чувств, воли людей в борьбе с настроениями пессимизма и отчаяния, как я увидел и понял, большую роль играет искусство самого народа. В поэтических образах, в песенном фольклоре, в художественном слове, в острых, как нож, пословицах, народ конденсирует, сгущает свое настроение и волю, выражает свое отношение к явлениям жизни. Эти образцы, слова песен и стихов, заученные с детства, у народа всегда на уме и на языке, и они сплачивают, объединяют, воодушевляют людей в трудные минуты.

Кто-то однажды сказал, что когда грохочут пушки, молчат музы. Само рождение и победоносное шествие «Марсельезы», «Интернационала», революционных стихов и песен времен гражданской и Отечественной войн полностью опровергают это утверждение.

Современная война — война оружия и война идей.

Могучую объединяющую силу простой русской народной песни ощутил я с товарищами еще в первые дни войны.

Когда в июле 1941 года мы, киевские военнообязанные старших возрастов, призванные в строй, шли на формирование в Лубны, всеобщее внимание привлекал пожилой человек с красным от жары, обрюзгшим, безбровым лицом и начинающей уже тучнеть фигурой. Одет он был в белый бумажный костюм, а на голове его красовалась тоже белая цилиндрическая соломенная шляпа с черной лентой. С лица этого человека никогда не сходило торжественное, степенное, многозначительное выражение. Его белоснежные при выходе из Киева брюки при подходе к Лубнам стали темно-серыми, это вызывало у всех невольную усмешку. При формировании артполка я оказался с этим человеком в одной батарее.

Однажды, когда мы, уже одетые в военную форму, сели за обеденный стол, этот странный человек оказался напротив меня.

— Скажите, товарищ, кто вы по профессии? — спросил я.

Сидящие рядом насторожились и прислушались: всех　интересовала эта «белая ворона».

— Я? Солист «Думки». Корсаков, — с какой-то нарочитой, наигранной солидностью ответил он. — Пел когда-то соло в Париже, во время гастролей капеллы во Франции.

Мы, едва сдерживая улыбки, слушали рассказы певца о его выступлениях. Все повадки, все жесты его изобличали в нем типичного провинциального актера, который играет не только на сцене, но и в жизни, и никто не принял тогда всерьез его рассказы об ариях и песнях, которые он где-то и когда-то пел. Человек он был не очень общительный, и мы его мало знали, но позже, когда мы принимали присягу, я был поражен силой страсти, с которой Корсаков произносил торжественные слова. Быть может, многие почувствовали тогда, что в этом странном, даже чуть комичном на вид актере, бьется сердце настоящего человека и большого патриота.

Когда на правой стороне Днепра разгорелись бои на подступах к Каневу и Киеву, наш дивизион, несмотря на то, что мы не получили еще пушек, форсированным маршем двинулся к Каневу. Шли мы ночами, минуя села и хутора, устраивали дневку в лесах и перелесках. Начались дожди. Нам, промокшим до костей, с