Люди и встречи - Владимир Германович Лидин Страница 8

Тысячи полюбивших Малышкина читателей следили, книга за книгой, за его растущим, все более строгим и взыскательным к себе писательским талантом. Только книг этих было не много. Не успел Малышкин написать главного. Он был весь в будущем, в точном смысле этих слов: весь в будущем! Ему дано было писательское зрение и та внутренняя совестливость, которая определяет истинный талант. Малышкин был большой надеждой нашей литературы. Он выполнил в полной мере назначение писателя, оставив книги, к которым еще не раз обратятся в будущем, когда захотят прочесть честные и правдивые страницы об эпохе великих, трудных дел и великой и прекрасной борьбы.

Незадолго до смерти Малышкина посланный принес мне на дачу огромный конверт, в каком пересылают обычно рукописи; в самой его глубине лежала маленькая записочка Малышкина:

«Не выберете ли вы до 9 час. свободной минутки — навестить подыхающего Малышкина».

Это было в июне 1938 года. В августе его не стало.

ВЕРЕСАЕВ

Возраст к Викентию Викентьевичу Вересаеву пришел только за последние годы его жизни, вернее — за годы войны. До этого он был человеком без возраста. Огромная протяженность жизни, начавшейся в семидесятых годах, прошедшей через великие водоразделы общественных изменений, русско-японской войны, трех революций, никогда не уводила его от нас, людей другого поколения, в прошлое. Он был жизнедеятельным живым современником — весь в настоящем и меньше всего в прошлом. Его писательская и человеческая честность и принципиальность были столь высокого образца, что многие склонны были отнести эти качества к суховатости его натуры. Это самое несправедливое, что можно сказать о Вересаеве. Напротив, живые источники питали несостарившуюся душу Вересаева. Он любил жизнь как-то по-эллински, со всем торжеством ее утверждения, поэтому одна из лучших его книг и называется «Живая жизнь», поэтому мускулистая, вся в ветре и порывах, в звоне лат, в плеске волн, поэзия древних греков была столь созвучна его духу.

В грохоте шумной Москвы, где-то рядом с несущимися по Садовой потоками машин, только углубившись в сторону несколько провинциального Шубинского переулка, не уставал беседовать с Гомером восьмидесятилетний старик, на закате жизни взваливший на согнутые свои плечи тяжелый груз — заново перевести на русский язык «Илиаду» и «Одиссею»... Для этого мало быть тружеником. Для этого мало быть влюбленным в живого бога Эллады. Для этого нужно быть жизнелюбцем, побороть старость, подчинить себе годы. Да их и не было у Вересаева почти до последних лет его жизни, когда, дряхлея, стал он все чаще отсиживаться дома. Всюду до этой поры его можно было увидеть — легкого, с глуховатым говорком, Вересаева сегодняшнего, а никак не Вересаева современника Чехова, начинавшего свою работу, когда людей нашего поколения еще не было на свете. Никогда не был Вересаев отодвинут от нас историей литературы. Да он бы и воспротивился этому — не потому, что молодился или хотел поспеть за жизнью, а потому, что, любя жизнь, он мог быть только в ее потоке.

Он был материалистом в самом высоком смысле этого слова, твердо распознавая все краски на земле и зная, что́ к чему; никто и никогда не смог бы увести его в сторону или нарушить его систему познавания жизни. Вот тут-то он становился принципиален и непримирим. Я помню несколько длительных и трудно разрешимых литературных конфликтов, похожих на гоголевскую тяжбу, пока за это дело не взялся Вересаев. Его имя сразу примирило противников, и они заранее согласились принять любое решение Вересаева, веря в его абсолютную справедливость.

Река жизни Вересаева брала свои истоки у горных вершин. Аполлон и Дионис, Лев Толстой и Достоевский, Гомеровы гимны и Пушкин, дорийская лирика и поэмы Гесиода — все это были его комнатные сожители, спутники его жизни. И, заходя к Вересаеву в его квартиру, с вещами, лишенными каких-либо следов пристрастий хозяина, я всегда ощущал, что его духу не нужно никакой тщеты окружающей обстановки. Всегда как-то пустынно было в его комнатах и даже на первый взгляд неуютно; даже книги не согревали их. Но зато их полностью заполнял Вересаев, извлекая в беседах сокровища своего жизненного опыта и познаний, и его «Невыдуманные рассказы» о прошлом перечтет не одно поколение: он любовно культивировал этот новый для себя жанр, варьируя по-своему в памяти многое, что — будучи даже, может быть, и рассказано другими — приобретало в вересаевской передаче особые интонации.

Вересаеву чужда была старость — придирчивая, ревнивая к молодости, обычно чуть обиженная тем, что старость отодвигается молодостью в сторону. Напротив, жизнепонимание его было необычайно широкое, а жизнелюбие стирало разницу в летах. Но старость все же подбиралась к нему. То она сыграла шутку с его слухом, и Вересаев очень тяготился этим; то она наваливалась физической слабостью, ненавистной для бодрствующего духа Вересаева. И все же старость пришла к Вересаеву — в этом я убедился, зайдя к нему однажды после нескольких лет.

В большом доме в Шубинском переулке иногда выключался в ту трудную военную зиму свет. Лестница была темной. В квартире было холодновато. В пальто и тюбетейке, Вересаев сам открыл дверь, вглядываясь при свете коптилки в лица пришедших.

— Начинаю дряхлеть, — сказал он позднее безжалостно, как врач, поставивший этот безутешный диагноз.

Я попробовал обычной в таких случаях шуткой отогнать это.

— Не утешайте меня, — сказал он с усмешкой, — на вещи надо смотреть прямо. — Он снял двумя пальцами пенсне и положил его на минуту перед собой на стол: может быть, так, меньше видя, лучше было сосредоточиться. — Вот только бы успеть закончить перевод «Одиссеи», — добавил он грустно: врач Вересаев, как и врач Чехов в свою пору, не могли обмануться иллюзиями — они знали о себе всё.

Сколько же всего строк в «Одиссее» и «Илиаде»? Ведь успел же этот восьмидесятилетний старик на закате своей жизни не только перевести всего Гомера, но и написать обширные воспоминания и свои «Невыдуманные рассказы» о прошлом!

— Двадцать семь тысяч строк, — с докторской точностью сказал Вересаев.

Скудный приборчик из серого уральского камня стоял на его письменном столе; такой прибор мог бы стоять в любой канцелярии, но две его чернильницы с остроконечными крышками как бы напоминали лишний раз о том, что внутреннему существу Вересаева чужды внешние атрибуты благополучия; он жил с собой и в себе, и для беседы с Гомером или Пушкиным ему ничего не было нужно, кроме четырех стен