Я дрался в 41-м - Артем Владимирович Драбкин Страница 8

«языка». Из других частей ребят насобирали, которые умели это делать. Помню, в первую же ночь на вылазку отправилось мое отделение в составе 12 человек, и двое исчезли. То ли их в плен забрали, то ли убили. Пока я в разведке был, порядком людей погибло. Из разведвыхода никогда все не возвращались, обязательно кто-то погибал или пропадал без вести. Обычно ходили по ночам два или три дня, потом на несколько дней отдых давали. 8 августа 1941 года меня тяжело ранило в боях под городом Пропойском. Как раз перед этим решили определить в наблюдатели, забрали винтовку, вместо которой выдали бинокль, нож и гранаты Ф-1. Только пополз на нейтральную зону, как осколок от снаряда попал в левое предплечье.

Интервью и лит. обработка — Ю. Трифонов

Жуматов Габбас Жуматович

22 июня 1941 года я в 10 часов должен был ехать домой, меня демобилизовали и вот ночью, когда все спали нашу казарму затрясло. Мы, спросонок, думали — дождик, гроза, а я подумал — землетрясение. Но откуда? Это же Белоруссия, а не Средняя Азия, здесь землетрясения не может быть. Мы в одном нательном белье выскочили на улицу и сразу же несколько человек были сражены осколками снарядов. Я на землю упал, а рядом со мной двадцатипятилетний солдат лежал и он говорит: «Ребята, война!» Мы быстро вернулись в казарму, кое-как оделись и побежали к пирамиде, в которой стояли наши винтовки. Я, как командир отделения связи, взял еще свою радиостанцию — 6ПК, а артиллеристы побежали к своим пушкам. Добежали до пушек, а немцы по нам бьют и бьют, у нас уже тяжелораненые появились. Заняли позиции, а офицеров у нас тогда не было, они растерялись, потеряли управление.

Дома комсостава находились в 800–1000 м от позиций, а офицеры к нам пришли только в 9 часов. Война началась в 4 часа, а офицеры пришли в 9. До этого у нас только один лейтенант-командир взвода был, который ночью 22 июня дежурил, и все. Мы, красноармейцы, сержанты были предоставлены сами себе. Нам пришлось взять командование на себя. Казалось, мы могли уйти куда угодно, спрятаться, офицеров-то не было, но все, кто был со мной, остались на своих местах. И приняли первый бой.

Немцы сперва полтора часа обстреливали нас из пушек, а потом пустили авиацию. Причем и артиллерия, и авиация очень точно работали, немецкие самолеты даже за пешими солдатами гонялись.

В нашем полку на вооружении была 152-мм пушка-гаубица — это тяжелое орудие, оно на 18 км стреляло. Мы не должны были стоять на прямой наводке, а здесь пришлось, потому что немцы пустили танки.

Через два часа после начала войны немцы пошли в наступление. Впереди шли танки, а за ними пехота, причем они наступали спокойно, как будто на парад шли и никто не может их задержать. Но тут не получилось. В первые же часы войны наш дивизион уничтожил восемнадцать танков и до батальона пехоты. Я в этом бою корректировал огонь дивизиона.

Вот так мы встретили первые часы войны. Однако силы были неравные. Немцы были хорошо вооружены, прекрасно одеты, и нам пришлось отступать. Отступали с боями, а недели через две у нас просто закончились снаряды, и взять их было негде. Так что орудия нам пришлось уничтожить, и дальше мы уже воевали как простая пехота.

К этому времени мы попали в окружение. Командовал нами тогда начальник штаба полка Лукьянчиков Иван, хороший, грамотный офицер. Мы смогли прорваться к своим, причем вышли со знаменем полка. Правда, от полка нас тогда осталась небольшая группка — очень многие погибли в первые дни.

Выходили мы болотами. Немцы наступали по дороге Брест — Минск, знаменитая шоссейная дорога, она в то время ничуть не уступала дорогам Западной Европы, а мы шли по лесам и болотам. Немцы же как поступали — основные силы продолжали наступление, а небольшую часть они оставляли для борьбы с окруженцами. Причем в большой деревне немцы оставляли гарнизон в 30–35 человек, а в маленьких — 5–6. И вот этим мы и воспользовались. Нас сорок девять человек было, мы эту деревню маленькую окружили, кричим: «Ура!» Застали немцев врасплох. Захватили у них автоматы, гранаты, у них такие интересные гранаты были — с длинной деревянной ручкой, удобно бросать, я до сих пор помню. А у нас к тому времени гранат практически и не было, израсходовали, две недели же война идет. Взяли мы этих немцев в плен и пошли дальше. Немцы раненых несли.

Вообще, в первые дни мы далеко не всегда воспринимали немцев как врагов. Вот помню, шли мы по лесу, видим небольшое озеро, в котором немцы лошадей купали. Мы смотрим — они такие же, как мы. Молодые, 18–19 лет, в трусах. Ну как их стрелять?! Они же купаются. Как их стрелять? Не воспринимали мы их тогда как врагов, хотя смерть уже видели.

Потом к нам подошел офицер и давай нас ругать. Мы за винтовки взялись, а немцы в это время уже опомнились. Но сопротивляться не смогли — часть мы убили, часть поймали, а часть сами руки подняли. Вот такое первое ощущение о войне. Не думайте, что сразу была такая ненависть. А вот дней через 10–20. Когда он убивает твоего друга, соседей, какое же может быть лояльное отношение? Они же убивают, никого не щадят, а раз убивают — значит, уже никакой пощады не может быть.

Из окружения мы вышли в районе Гомеля, там как раз тогда формировалась новая часть из жителей приграничных районов Белоруссии, которым 35–40 лет было. Выходили мы ночью. В первые же дни войны немцы воевали только днем. Начинали в 9 часов, а с закатом солнца заканчивали. Такая вот у них военная дисциплина была. Но мы-то не так воевали, мы как раз искали моменты, чтобы застать их врасплох. Так что мы смогли прорваться к своим. Причем мы не просто так выходили, а со знаменем и оружием, среди которого было много трофейного, мы во время боя старались подбирать немецкие автоматы, гранаты.

Так как мы вышли со знаменем и оружием, то нас никакой проверке не подвергали. Мы просто влились в ту часть, которая формировалась под Гомелем. Причем, так как мы были уже обстрелянными воинами, хоть немножко, но уже нюхавшими порох, нас всех поставили командирами. Меня назначили командиром взвода управления батареи 76-мм полковых пушек.

Дальше развивалось так