Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю - Эрик-Эмманюэль Шмитт Страница 8

себя взвалил! Под языком тает облатка. Порой я придаю столько значения своему смущению, нерешительности, неудачам и предрассудкам! Как будто на меня влияют колебания настроения, моего эго, а я должен все это отпустить. Облатка следует предназначенным ей путем, попадает не только в мой пищевод, но и в душу, причем если по пищеводу она скользит вниз, то в душе, наоборот, поднимается, воспаряет, будто смещая центр тяжести тела, преодолевает мой эгоцентризм, побуждает к самоотречению. Зачем тратить энергию на то, чтобы спрятаться, если можно открыться, забыться, посвятить себя служению? Столько самолюбия и так мало любви… Вечерняя служба заканчивается. Мое тело приняло тело Христа, а моя душа – частичку его послания.

Я медленно выхожу из церкви, растроганный, уязвимый, может быть, не такой уверенный в себе, как раньше. Мысленно обещаю себе присутствовать отныне на всех вечерних службах: прежний Шмитт уступит место новому. Хотя бы попытается.

Сидя за столом в трапезной, выкрашенной в лимонно-желтый и в цвет взбитых сливок, я разговариваю с паломниками. Отец Анри кажется уже не таким радушным, как в ту минуту, когда протянул мне облатку. Он наблюдает за мной, изучает, исследует. Я готов к этой проверке: если он и не обнаружит во мне скрытых сокровищ, то пусть по крайней мере убедится в моей готовности и доброй воле.

Будущие спутники дают мне кто изумрудно-зеленый платок – признак принадлежности к их группе, кто масло от солнца, кто шляпу, – в общем, все то, чем я не подумал обзавестись.

Поднявшись из-за стола, отец Анри объявляет, что завтра всем надлежит встать в шесть утра. Я недоверчиво переспрашиваю, чем вызываю всеобщий хохот, затем немедля отправляюсь в свою комнату, потрясенный необходимостью просыпаться так рано. Телефон не ловит, и я чувствую себя как голый, неоперившийся птенец в холодном неуютном гнезде. На единственно возможное развлечение указывает кусочек жасминового мыла на краю раковины. Я принимаю душ.

Удастся ли мне, привыкшему засиживаться за полночь, уснуть так рано?

* * *

Понятие «спать» не имеет настоящего времени. Сон мы осознаем лишь тогда, когда его теряем, то есть просыпаемся.

Трижды за ночь я просыпался на полу. Моя узкая, как скамья, кровать исключала возможность малейшего движения: стоило мне перевернуться с боку на бок, я тут же оказывался на холодных плитках. И всякий раз смеялся – такой комичной казалась мне эта ситуация. Толстый человек, сброшенный со своего убогого ложа…

Однако могу утверждать, что выспался я прекрасно.

* * *

Мои восхищенные глаза смотрят на Тивериадское озеро[14] – нетронутый первозданный пейзаж. Идеальная гладь лазурной воды, тростники оказались неподвластны разрушительной силе тысячелетий, время отменено, и ощущения, которые я сейчас испытываю, кажется, возникли еще во времена апостолов.

Ледники, питающие Иордан, летом растаяли, и воды озера поднялись, оно кажется всклокоченным у берегов: из воды выступают пучки взъерошенной травы, стебли камышей, переплетенья ветвей, густой колючий кустарник. Деревья с погруженными в волны корнями похожи на ноги пожилых дам-курортниц, неуверенно замерших у воды: идти купаться или нет?

Под пронзительно-синим небом даль – точно задний план картины – не кажется ни туманной, ни размытой, ее не поглотил горизонт. Она является нам и ласково заключает в объятия, ее руки – горные отроги. Эта милосердная природа возвращает меня во времена Иисуса и дарует вкус к жизни сельской, пасторальной – ее размеренное течение нарушается лишь приходом и отплытием кораблей. Зато восторг мой тут же гаснет, когда взгляд падает на здания, особенно те, что построены на скале апостола Петра.

На этой гранитной глыбе произошло одно важное событие, над которым я часто размышлял.

Это случилось через несколько дней после казни Иисуса. Разочарованные, отчаявшиеся ученики, убежденные, что доверились лжецу, бежали из Иерусалима и добрались до Галилеи. Горькое крушение иллюзий… Симон Петр, Фома, Иоанн и другие бывшие ученики Христа решили вернуться к своей прежней жизни. Прощай, ловля душ, придется снова ловить рыбу! Но за время, проведенное с Иисусом, они утратили сноровку и не смогли поймать никакой рыбы. Ранним утром является им силуэт на берегу и говорит:

– Дети, есть ли у вас какая пища?

Они что-то ворчливо отвечают, не узнав Его. Тот настаивает:

– Закиньте сеть по правую сторону лодки и поймаете.

Может, этот незнакомец, стоящий в сотне метров от них, лучше видит косяки рыб? Они слушают его совета, закидывают сеть и уже не могут вытащить ее от множества рыбы. Один из них, который рассматривал силуэт внимательнее других, восклицает:

– Это Господь!

Не раздумывая далее, Петр опоясывается одеждой, ибо был наг, и бросается в море, он плывет и преклоняет колени перед воскресшим Иисусом. А тот уже разложил огонь.

– Придите обедайте, принесите рыбу, которую вы теперь поймали.

Он берет хлеб и дает им. Ученики окружают Его, молчаливые и изумленные.

Когда же они отобедали, Иисус отводит Симона Петра в сторону. Он его спрашивает:

– Любишь ли ты Меня?

Петр уверяет, что да, но Иисус еще дважды повторяет свой вопрос:

– Любишь ли ты Меня?

Я не знаю ничего мудрее, ничего действеннее, чем это трехкратное повторение. Если три раза задать один и тот же вопрос, он станет гораздо более «вопрошающим», и тут нельзя будет довольствоваться обычной, стандартной репликой. Часто первый ответ лишь нивелирует вопрос, во втором больше искренности, хотя и это выглядит банально, и лишь третий оказывается подлинным и достоверным. Я и сам в личной и профессиональной жизни порой применял это тройное вопрошание. Здесь настойчивость – точно буровой станок, который сверлит очень глубоко, извлекая в конечном итоге нечто действительно уникальное и истинное.

Так Иисус, удостоверившись в безусловной любви Петра, сказал:

– Паси овец Моих.

И доверил ему свою паству[15].

Я приближаюсь к скале, где произошло это событие. Ее венчает церковь постройки 1930-х годов из серого камня, ее называют Mensa Christi, стол Христа. Войдя внутрь, я усаживаюсь на один из немногих стульев и рассматриваю ее устройство. Ее еще называют церковью Главенства Христа. Довольно скромная и даже грубоватая по своему убранству, она не прославляет ту описанную в Евангелии историю, а как будто, наоборот, мешает ее как следует представить: отрезая эту скалу и от водной глади, и от зеленого холма, делая скалу визуально ниже в этом гладком, симметричном, ограниченном пространстве, церковь ее уродует, плющит, искажает, превращая в обычный, серый, ничем не примечательный камень. Вся панорама целиком кажется мне более значимой и священной, чем эта единственная каменная деталь. Христианству определенно недоставало хорошего режиссера. А это поклонение минералу разрушило незыблемость легенды.

Наведя