Мой мир: рассказы и письма художницы - Наталья Григорьевна Касаткина Страница 8

купить. Нам необходимо было наторговать каждый день на 1000 рублей. Это была цена бидона топлёного молока, 1 кг картошки или 1-й буханки чёрного глинистого хлеба. Что-то одно мы могли купить. Ещё у нас был бабушкин обед, часть которого она приносила в баночках с работы.

А также выручали книги. Когда мама болела, продавать книги шла я. Обычно я ходила в «Антикварную лавку», что в Охотном ряду. Удивляюсь, что принимали без всяких документов книги у девочки. Однако принимали, зато и платили гроши. Вот так и выжили. Бог помог.

Ещё немножко о войне

Еду в то время готовили на керосинках. Так что керосин был очень нужная вещь. Стоил он недорого, всего 60 копеек. Но не всегда-то у нас были эти 60 копеек. А готовить хоть что-нибудь было нужно. Вот тут-то и пригождалась моя копилка. Я до войны копила монетки в 1 копейку. Все мне их дарили. Это был мой единственный в жизни опыт накопления денег. И вот я гордо выдавала маме 60 монеток из копилки. Ну и злилась же на нас вся очередь в кассу во главе с самой кассиршей! А что? И копейка – тоже деньги. Возразить на это никто не сможет, не имеет такого права!

Однажды, когда мы возвращались домой, нас застала сирена тревоги у Никитских ворот. Все кинулись в бомбоубежище. Но у нас был с собой бидончик керосина, а с горючим в бомбоубежище не пускали. Вот мы и поставили свой бидончик посреди площади, чтобы он ничему не навредил. Четыре часа спустя кончилась тревога, и мы вышли на улицу. Наш верный бидончик всё ещё стоял на своём месте и ждал нас.

А в другой раз во время тревоги нас, детей, так тряхнуло, что мы скатились с дивана и покатились по полу бомбоубежища. Говорили, что в этот раз взрывной волной оторвало голову гранитной фигуры памятника Тимирязева. Голова пролетела целый километр вдоль Тверского бульвара и упала к подножию памятника Пушкина.

В то утро бомбы сыпались обильно. И всё – вокруг нашего дома. Бомбы серьёзные – фугаски. Каждая бомба – разрушенный дом. Говорили, что в то утро упали 7 бомб. Целились в большой дом НКВД, который был по соседству с нашим. Не очень то приятное во всех отношениях соседство!

Раздача противогазов на пл. Маяковского (в наст, время – Триумфальная пл.).

Москва. Лето 1941

А как смешно получилось (хотя моей маме было не до смеха!), когда мы с ней, как два чучела, вышли из дома с надетыми противогазами и во всём зимнем, чуть ли не в валенках. А люди выходили в это время из бомбоубежища в летних платьях и удивлялись, глядя на нас. А получилось так из-за нашего косноязычного наушника. По радио сказали: «Техническая ошибка», а маме послышалось страшное: «Химическая тревога».

Мой добрый «Бармалей»

Война. Воздушная тревога. Громко гудит сирена. В какое бомбоубежище идти? Обычно мы ходили напротив нашего дома в здание строящегося тогда театра. На этот раз мы идём в Гнездниковский переулок, тоже в театр. Там до войны был театр «Ромэн», теперь в наше время там – Учебный театр. Ведёт нас туда наша соседка Елизавета Сергеевна Телешева, режиссёр МХАТа. В подвале оказалось плохо. Чтобы устроить меня получше Е.С. идёт со мной в помещение, где собираются актёры близлежащих домов. Добираемся туда по тёмным коридорам, через сцену. Я – в первый раз на сцене театра. Маленький зал с рядами чёрных кресел казался мне тогда бездонным. Горит синяя дежурная лампочка. Я стою посередине сцены. Шёпотом спрашиваю Е.С., не страшно ли выступать на сцене? Е.С. возвращается, подходит ко мне и говорит тоже шёпотом, очень серьёзно: «Да, девочка, очень страшно, особенно в первый раз». Идём дальше. В одной из гримуборных слышны голоса. Мы открываем дверь. И сразу из темноты попадаем в яркий свет, папиросный дым, шум голосов. Все места заняты. В углу сидит человек необычной внешности. У него большая лысина, вокруг неё – пышно кудрявятся густые чёрные волосы. Я немножечко испугалась, подумала: «Уж не Бармалей ли это?» Но у него такая добрая улыбка. Вот он широко улыбается мне и манит меня к себе руками. Я доверчиво иду к нему. На протянутой руке – чудо: раковая шейка. Я робко беру конфету. И вот я уже сижу на коленях нового знакомого. Он устраивает меня поудобнее. Я уже лежу на его руках и тут же засыпаю. Мне тепло и уютно. Несколько раз за ночь я просыпаюсь. И каждый раз вижу перед собой протянутую ладонь, а на ней – очередную раковую шейку. Так проходит эта ночь.

Однажды мама позвала меня к нашему радио – одинокому наушнику. Я послушала, но ничего не поняла. Там говорили на незнакомом языке. Мама сказала: «Это – Король Лир, а играет его твой знакомый «Бармалей» – великий актёр Михоэлс». Я замерла, вспомнив ту ночь и раковые шейки на ладони.

А ещё позже на нашей Бронной стояла длинная очередь людей. Она растянулась на километры. Это была очередь к гробу Великого Актёра, доброго, нежного человека. Говорили, что это была не авария, что его просто убили… Так иногда поступают с лучшими людьми худшие люди. Бог им судья.

В дальнейшем мне приходилось встречаться с Ниной Михоэлс – дочерью моего «Бармалея». Это было в ГИТИСЕ, когда наш курс будущих художников театра занимался вместе с будущими режиссёрами. Почему-то я не рассказала Нине о её отце и о его доброте ко мне. О той ночи и о раковых шейках…

Знаю, что Нина теперь живёт и работает режиссёром в Иерусалиме.

Платье из карты путешествий

Над дедушкиной кроватью висела большая географическая карта. Мы с дедом по ней изучали географию, одновременно читая книги о путешествиях. А потом я всю войну носила платье из этой карты. Кто бы ещё, кроме моей бабушки, мог додуматься до этого? Все отрезы, которые были, пришлось выменять на хлеб, когда у мамы украли карточки.

Пришло лето и выяснилось, что я выросла из всего и носить мне совсем нечего. Тут бабушка призадумалась. Потом сняла со стены карту и посмотрела, на что она наклеена. Потом отмочила и отстирала нашу карту путешествий. В итоге её трудов получилась тоненькая ткань – белая в чёрную крапинку. И вышло платье с оборками, я очень его любила. Ведь в нём были и воспоминание о путешествиях, о дедушке, и любовь моей голубоглазой бабушки.

«Мы длинной вереницей идём за Синей птицей»

Мир – только сон…А я-то думал – явь,Я думал – это жизнь.А это – снится!Японская поэзия

Голод. Война. А мы идём в театр! Наша соседка,