Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская Страница 76

осень. Косые полосы дождя секут землю, превращая ее в вязкую трясину. Неожиданная грусть пронизывает сердце, когда достаешь из укрытия лыжные ботинки. Ты хранил их здесь, смазывал маргарином, и для чего? Чтобы выйти в них в грязь. Больно смотреть, как они постепенно покрываются слоем размякшей глины, уподобляясь самым что ни на есть жалким деревяшкам. И сразу вспоминаются, теперь уже как несбыточная мечта, планы освобождения лагеря.

У колючей проволоки еще зеленеет густая трава, но в холодном мерном плеске дождя ощущается приближение зимы. Нынче в лагере необычайно тихо и пусто. Никого нет на дороге между воротами, никто не бродит возле колючей проволоки, не видно группы мужчин, мостящих дорогу; вагонетки для перевозки песка, опрокинутые, валяются на платформе.

Лагерь затих, словно вымер. Под вечер в учетную контору приходит по делу заключенный из мужского лагеря. Мрачный, подавленный. Ни на кого не глядя, он стряхивает комочки грязи, приставшие к брюкам. На вопрос: какие новости – отвечает тихо:

– Что ж, едем.

– Кто?

– Поляки. Взгляните-ка на сектор «а», на мужской карантин. Знаете, кто там сейчас? Все поляки из Освенцима, независимо от должности и работы. У них все отняли, выдали полосатую одежду и деревянные башмаки. Не сегодня-завтра отправят в Германию, на новые мытарства.

– А из Биркенау?

– Поляки из Биркенау тоже не вышли сегодня на работу. Вы заметили? Здесь нет ни одной мужской колонны. После поверки они перейдут на бывший цыганский участок. Там и будут ждать отправки.

Вопросов и просьб еще много, но тут входит конвойный эсэсовец.

– Na, komm los![103]

Ушел. Теперь уже никак не установишь связь с людьми, которые вот-вот уедут в неизвестность, в лабиринт концентрационных лагерей Третьего рейха, о котором немцы с гордостью пишут, что он уже превратился в один гигантский лагерь.

Теперь только, когда слово отправка необратимым приговором прозвучало над самой головой, стало ясно, что для многих отъезд – это жизненная катастрофа.

Есть заключенные, у которых вся семья в лагере. Они поддерживают друг друга в самые тяжелые минуты. Когда встретиться нельзя, они обмениваются записками, довольствуясь тем, что хоть издали, через колючую проволоку, или случайно, по дороге на работу удается увидеть знакомую фигуру.

Эти семьи разделят, и неизвестно, найдут ли они когда-нибудь друг друга.

У многих заключенных семьи остались в Варшаве или на территории, занятой Красной Армией. Писать домой им запрещается. Лагерная цензура подала список городов, куда писем не принимают. Людям неведомы судьбы близких, а теперь вот их увозят… Куда же писать с нового места? И разве найдет их в новом лагере письмо от семьи?

Кажется, это так мало для близких людей – лишь изредка видеть друг друга, да и то через проволочную сетку и под присмотром эсэсовца с кнутом в руках; кажется, это так мало – с деланым равнодушием незаметно перекинуться двумя-тремя словами… Но для заключенного это очень много. Уезжая в неизвестность, начинаешь еще больше ценить такие минуты.

Как это мало – дозволенное цензурой письмо из дома на немецком языке. Но с тех пор как не стало этой единственной вести оттуда, вести о том, что близкие твои живы, какие тяжелые предчувствия одолевают заключенного.

До чего обидно уезжать сейчас, когда в любой день может прийти письмо от семьи – и уже не застанет адресата. Письмо отправят обратно с надписью – «Auf neue Adresse warten»[104]. Но он, узник, не сможет выслать свой адрес из лагеря, куда его завезут, потому что не знает, где сейчас его семья, ведь он как раз дожидался вестей от нее.

Бывает, что с внешним миром человека соединяют совсем слабые ниточки, и только когда они обрываются, понимаешь, что это были кровеносные сосуды.

В женском лагере допоздна снуют между бараками узницы – беспомощные, растерянные. Тоска гонит их к колючей проволоке, над которой простерлась черная ночь. Яркие лампы слепят глаза, не видно ничего, кроме полосы света по другую сторону платформы. Не унимается дождь, заволакивая все серебристой сеткой. Сюда, к проволоке, приходят жены, дочери, матери, сестры, встревоженные событиями в мужском лагере. Они слышат шум с платформы. Им страшно, а вдруг эшелон уже отправляют?

Мужчинам, которых перевели в бывший, цыганский лагерь, ничего не разрешено брать с собой. После поверки, с наступлением ночи, они подзывают к колючей проволоке своих товарищей, оставшихся в мужском лагере. Если подойти близко, можно передать из рук в руки мелкие предметы, а что покрупнее – перебросить поверх заграждений. Вдоль проволоки по обеим сторонам стоят мужчины. Все это похоже на необычную биржу. В мужском лагере остались немцы, а также евреи, русские, эстонцы, голландцы, югославы. Они выходят к проволоке, чтобы передать полякам их продовольственные посылки, перебросить одеяла или теплую одежду. Они делают это осторожно, и хотя проволока под высоким напряжением, обходится без несчастных случаев.

Усталых мужчин не тянет на голые доски нар цыганского лагеря. Они не идут спать, а собираются группами и бесцельно бродят, вглядываясь в черную пасмурную ночь. Сегодня Биркенау особенно мрачен – сотни огней тают в дожде и отражаются в лужах. Где-то сбоку – очертания будки часового, контуры барака, где-то мелькнет человеческая фигура. Бежать, бежать бы отсюда! Но разве можно в этом краю беспросветной тоски бросить любимое существо? Может, она стоит сейчас там, в темноте, и смотрит на линии огней. Кулаки заключенного сжимаются в два налитые силой камня и, поднятые над головой, дрожат – от бессилия.

Утро. В тумане за несколько шагов ничего не видно, слышен только гомон из женского лагеря – там кончилась поверка.

Засунув руки в рукава куртки, прислонился к стене заключенный. Он пришел сюда в тумане, рассчитывая, что, когда женщины будут проходить мимо на работу, уже развиднеется. Он хотел бы издали отыскать глазами знакомую фигуру, хотел бы попрощаться взглядом, не привлекая к себе внимания. Но еще темно. Слышны голоса, их не различишь. Двое мужчин спускаются к самому рву подле проволоки, один, сняв с головы шапку, размахивает ею. Теперь, когда впереди отъезд, их не страшит никакое наказание. Со стороны женского лагеря в тумане движется темное расплывчатое пятно.

– Алло! – слышится голос. – По-жа-лу-й-с-та, по-зо-ви-те моего му-жа!

– Фа-ми-лия? – скандируют мужчины.

Но он уже здесь. Отошел от барака и стал у проволоки в тот самый момент, когда женщина называла его фамилию. Лиц не видно. И все же бурная радость охватывает их: оба угадали – искали, ждали здесь друг друга.

Говорить трудно. Наконец она неуверенно произносит:

– Может, еще не поедешь. Может, тебя отзовут!

В тумане громко