Пьер Птифис - Поль Верлен Страница 76

На Выставке он встретил (возможно, неслучайно) отца Доньи и многих других своих коллег из Ретеля. Особенно ему понравился цыганский оркестр. Вот как он это опишет Шарлю де Сиври:

На памяти остались от Выставки лишь толькоЦветастые цыгане с их шутками и смехом[410]…

Так он предлагал ему идею создать цыганский оркестр из французов.

Потом, в спокойном расположении духа, он направился к своей матери, не сомневаясь, что за ним следит полиция. В самом деле, в его досье в префектуре можно прочесть следующую записку: «Париж, 18 августа 1878 года. Г-н Робер (sic!) Верлен, поэт, который шесть лет назад покинул Париж и уехал в Бельгию со сво…им (sic!) другом Рембо, несколько дней назад вернулся в столицу и беззастенчиво появляется на публике в Мадридском кафе».

В Аррасе шли празднества, и все же он скучал. На обороной стороне программы ретельских праздников св. Анны, которую он использовал в качестве писчей бумаги, он признается Шарлю де Сиври, что не знает, «что же делать с этими каникулами, о которых он так мечтал».

Тем не менее он работает над «Искусом» (имеется в виду «Искушение святого Антония») и со смаком перечитывает Рембо: «Перечел „Озарения“ известного тебе господина (и еще „Одно лето в аду“, где я появляюсь в роли Доктора Сатанословия — это неправда!). Верну их тебе в октябре. По почте опасно. Кстати, вещицы замечательные, особенно по сравнению с ранними — и поэтому скандальными — работами Золя». К 14 сентября 1878 года он уже был готов передать своему шурину текст новой версии «Искушения». Он сгорает от желания вернуться в Париж, поскольку Матильда под влиянием брата Шарля наконец дрогнула и согласилась разрешить Полю увидеться с сыном. Она сама объявила ему об этой новости. Ребенок, который в данный момент отдыхал в деревне, вернется в столицу в конце августа. «Г-н Моте, несомненно, будет дома и примет вас», — писала она. Это письмо, в целом довольно бесстрастное, было, несмотря ни на что, ободряющим: «Вашего сына не будут воспитывать в духе свободомыслия, как вы, кажется, опасаетесь. Ему будут преподавать Закон Божий, и мы обратимся к вам за советами на эту тему, если вас это будет волновать», и вот еще: «в свете вашего благоразумного поведения, мы просим лишь об одном — забудьте прошлое; ваш сын никогда ни о чем не узнает»[411].

Поездка в Париж планировалась на сентябрь, но этому мешали некоторые обстоятельства: с одной стороны, приглашение от Жермена Нуво посетить в Руссе (департамент Вар) его сестру Лоранс, а с другой стороны — сообщение от Делаэ, что тот сам приезжает в гости к нему. Все же Верлен решил не ехать в Марсель, попросил Делаэ отложить визит и сообщил Шарлю де Сиври, что прибудет в столицу 30 сентября. Он приглашал его с супругой на ужин в «Брассри де Мартир».

При встрече он отдал Сиври рукопись «Озарений» и стихи 1872 года, но с обязательным условием решить в ближайшее время, будет или нет он писать на них музыку, и в последнем случае вернуть ему рукописи без промедления. Сиври обещал.

В начале октября 1878 года Верлен с дрожащим сердцем постучался в двери известного дома на улице Николе. С собой он принес подарки: костюм жокея вместе с шлемом, хлыстом и поясом с бубенчиками, несколько книжек с картинками и разные сласти. Ребенок лежал в кроватке, его укачивала г-жа Моте. «Я же осталась в соседней комнате, так как не желала его видеть», — сообщила Матильда Фернану Вандерену[412]. Все было довольно вежливо. Появился г-н Моте, последовало холодное рукопожатие. Разговор шел только о ребенке, как будто у него не было ни отца, ни матери. Верлен с горящими глазами попросил разрешения зайти еще, и через несколько дней состоялся второй визит, во время которого Верлен подольше поговорил с добродушной г-жой Моте. Он рассказал ей, как счастливо он живет в Ретеле, в обществе преподавателей-священников, людей добрых и простых. Он даже осмелился намекнуть на возможное свое возвращение в этот гостеприимный дом — как бы он был тогда счастлив! Г-жа Моте, растроганная его искренностью, не стала закрывать ему двери надежды. Он еще молод, да и Матильда тоже; позднее, если он будет и дальше вести праведную жизнь, кто знает, возможно будет подумать и об этом. Он покинул дом на улице Николе вне себя от радости:

И вновь мое дитя явилось. И мгновенноВонзилась в сердце боль, и теплая струяИз раны хлынула предвестьем забытья,Напоминая мне о том, что смерть блаженна[413].

По возвращении в Аррас он обнаружил письмо от Делаэ. Его друг сожалел, что не смог с ним увидеться, но к настоящему моменту он уже находится по своему новому адресу, в Кенуа, что в департаменте Нор, в заведении Дельпланка. Там, писал он, «не так весело, как в Ретеле, там еще нет такого классного кафе, как Ферри». Естественно, он задавал и вопрос: «Как Париж и твое чадо? Гадина, ведь это он во всем виноват! У меня на него зуб… из шоколада!»

Когда Делаэ узнал о содержании разговоров на улице Николе, он взялся за карандаш, и галерея верленовских рисунков пополнилась целым рядом трогательных экземпляров: добрый король Генрих IV, играющий со своим сыном, «победитель Аустерлица», «возвращение ссыльного» и т. д.[414] Но все это был бег впереди паровоза. Игра еще вовсе не была выиграна, совсем еще нет, но тонкий лучик надежды забрезжил. «Мы просим лишь об одном — забудьте прошлое», — писала Принцесса. Ну так он забудет!

Едва вернувшись в Ретель, Верлен снова окунулся в море забот. 27 октября он пишет Сиври: «Вернулся, если не радостный, то веселый — у нас добавилось 50 новых учеников, и это черт знает что такое, потому что у нас и без того было 150». В конце письма он намекает на то, что ожидает скорого возврата рукописи «Озарений»: «Передавай привет Кабанеру, его песенкам, его офортам, всякой там китайщине (прошу прощения, японщине — и, кстати, „Озарения“!) наложенным платежом тра-ля-ля».

Новая версия стихотворения «Эта песенка плачет смиренно», присовокупленная к письму, передает глубочайшую досаду. Эту вещицу, которой он предполагал открыть свой будущий сборник, «Мудрость», он назвал «бесталанным музицированием» и «пустой болтовней». Имелось в виду, что он рассчитывал этими стихами растопить ледяное сердце Матильды, а коли не выйдет, значит, они ничего не стоили. И поэтому к тону «нижайшей просьбы», которым пропитаны эти стихи, он добавил следующий «укол»:

Ах! Узнайте о страстности гнева,Он предскажет Проклятой погибель,Злу предскажет он вечную гибель…Вот вам мудрость простого напева![415]

Завершалось письмо трезвым заключением: «Если бы ты знал, как мне опостылели занятия литературой!»