Николай Князев - Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны Страница 73

Утром 18 августа 1–я бригада Азиатской конной дивизии, переименованная с того дня в отряд полковника Хоботова, повернула на юг, к ближайшему перевозу через Селенгу, у кумирни Монты (верст 70 на юго-запад от последней стоянки на р. Эгийн-гол), в соответствии с решением идти на восток, по кратчайшему направлению, с тем, чтобы проскочить особенно опасный ургинский район севернее города.

Г. г. полковники правильно рассчитали, что красные будут ловить нас где-нибудь к югу от Урги, так как менее всего ожидали что мы намерены проскочить перед самым их носом. Конечно, теоретически отряд Хоботова должен был бы обходить Ургу с юга, потому что на тысячеверстном гобийском раздолье легче уклониться от встреч с противником, чем в узких горных лазейках южного Хэнтэя. Полковник Кастерин, руководивший оперативной частью, весьма искусно провел отряд. Он замаскировал свои подлинные намерения остроумной диверсией на юг, предпринятой после переправы через реку Толу (в 150 верстах на запад от Урги). Благодаря этому маневру красные войска поставили заслоны с запада и юго-запада от города. На самом же деле, приблизившись к ургинскому району, Кастерин круто повернул на северо-восток. Быстрым шагом он пересек Троицкосавский тракт вблизи почтовой станции Бургалтай (60 верст на север от Урги) и сравнительно благополучно прошел в Маньчжурию, правда, побросав пушки, пулеметы и даже весь вьючный обоз.

ГЛАВА XXX

Мои личные воспоминания прервались на том, что 17 августа днем я поспешил с докладом к барону. После 18 часов я догнал хвост бароновской колонны. В арьергарде шел 4–й полк, и я присоединился к ехавшему позади коменданту полка, есаулу Макееву. Мое появление не осталось незамеченным. Чувствовалось, что некоторые офицеры поглядывали на меня с плохо скрытым недружелюбием. Должен сознаться, что в принципе они, конечно, были правы, потому что внезапное появление коменданта дивизии в столь серьезный момент могло предвещать любую неожиданность.

Макеев явно растерялся. Он залебезил, услужливо подхихикивая, со свойственной ему странной манерой. Мне не понравилось упорное желание Макеева выудить от меня сведения о том, что означает мое прибытие в отряд барона. Я был осторожен, так как знал, что Макеев всячески втирался в доверие барона, путем нашептывания ему “агентурных сведений”, а также кое-что слышал уже о том, что он одновременно ведет игру с анти-унгерновской группировкой, по принципу: потрафляй тому и другому — неизвестно чья возьмет…

После остановки отряда на ночлег я явился к начальнику штаба дивизии, Генерального штаба полковнику Островскому, объяснил ему причину моего приезда и просил принять на себя тяжесть доклада барону. Полковник отказался: “Такого доклада начальнику дивизии я делать не стану, потому что не имею желания быть повешенным. Докладывайте сами”.

За кратковременное пребывание в отряде барона я достаточно наслушался рассказов о новых настроениях нашего грозного начальника для того, чтобы иметь полное основание не подвергать себя неприятностям, связанным со столь рискованным докладом. Мы решили, что я возвращусь к Резухину с тем, чтобы доложить о полной невозможности разговаривать теперь с бароном на такую острую тему, как отказ дивизии от повиновения, и что я буду просить генерала лично повидаться с Унгерном. Для нас не очень, так сказать, убедительна была изложенная комбинация со стороны ее целесообразности, но ведь что-то нужно было предпринимать; может быть это было наивно, но мы оба предпочитали легальные средства иным, более энергичным способам воздействия на барона.

От начальника штаба я направился к барону, для краткого доклада о прибытии. В эту последнюю встречу — больше мне не суждено было видеться с ним — барон Унгерн произвел на меня самое тягостное впечатление. Меня поразил и ка- кой‑то “отсутствующий” его вид и помутившиеся зрачки глаз. В память врезались все детали, относящиеся к данному эпизоду. Не закрывая даже глаз, я отчетливо и теперь вижу барона таким, каким он сидел тогда на пригорке, у костра, откуда ему легко было наблюдать весь лагерь. Помню белый крестик на засаленной гимнастерке и зеленые нашивные погоны с вензелем “А. С.”.

Из штаба я пошел в лазарет, на ночлег. “Вы знаете”, — сказал я доктору Рябухину под свежим впечатлением — “с бароном не благополучно, он имеет вид сумасшедшего”. Доктор громко рассмеялся: “Ну, и поздравляю Вас, можете считать его таким, если это Вас в свое время утешит”. Впоследствии, в Харбине доктор дополнил свою мысль так: “…если это Вас утешит в тот момент, когда Вам скрутят за спиной руки и начнут рубить, со смаком, с толком, с расстановкой”.

18 августа унгерновские части вышли в поход до восхода солнца. Я остался на месте поджидать бригаду генерала Резухина. С выбранного пункта (бывшая ставка барона) отлично видна была дорога назад. После 12 часов я начал волноваться, потому что не заметно было никаких признаков резухинской бригады. В восемнадцатом часу вечера, выслав на восток дозор, я поехал навстречу генералу. Уже сумерки начали окутывать флером долину, когда впереди на одном из безлесных хребтиков я заметил силуэты двух всадников. Поскакал к ним. У обоих винтовки висели за плечами “по-унгерновски”, то есть прикладами вверх — значит свои. Всадники сообщили, что бригада ушла на юг, и привели к заставе.

К крайнему удивлению, там я увидел своего подхорунжего из комендантской команды штаба дивизии. Я спросил, что он здесь делает и получил смущенный ответ о назначении его младшим офицером в сотню. Подхорунжий сослался на приказание “начальника отряда”. И мне мгновенно все стало понятно до конца… Командир сотни сообщил, что начальником отряда является Хоботов. Резухина с ними нет. Относительно же меня, по его словам, не имелось специальных распоряжений.

Все же он оставил моих всадников при сотне, под предлогом необходимости усилить заставу, а со мной отправил двух своих людей. Слово “арест” произнесено не было. Верст через восемь я подъехал к темной стене леса, теряющейся где-то там, вверху, откуда доносилась заунывная песня — стон. Это поднимали орудия на перевале через хребет Хото-хоче. Из замкнутой пади звезды казались ближе и ярче, а небо глубже обыкновенного. “Кто едет?”, — раздался голос, когда я въезжал под черный свод деревьев. “А кто спрашивает?” — “Комендант отряда.” — “Едет комендант дивизии”, — в последний раз назвался я по прежней должности.

Бывший комендант 2–го полка, капитан Кайдалов встретил с любезностью парижанина (он окончил университет в Париже). Но мне было не до светских разговоров, и я на русском языке в упор спросил его: “Г. капитан, имеете ли Вы приказание “кончить” меня или нет?” Кайдалов запротестовал, и я понял, что он говорит правду. Он охотно информировал о событиях предыдущей ночи на Эгийн-голе. Относительно же моей ближайшей судьбы пояснил, что я смело могу ехать в штаб отряда, так как никто, по его сведениям, не затрагивал вопроса о моей ликвидации (правда, меня и не ждали назад от барона).