Александр Петрушевский - Генералиссимус князь Суворов Страница 71

Шагин-гирей продолжал скрываться за Кубанью. Если он не мог оттуда приносить России положительного вреда, то в состоянии был причинять ей беспокойства и затруднения, так как Порта искала к тому всяческих поводов, хотя у нее и не хватало духа пользоваться ими решительно и настойчиво. Надо бы, то выманить его оттуда, и Потемкин возложил это на Суворова. В ноябре Суворов получил рескрипт Императрицы и письмо Потемкина для вручения того и другого Шагину. Еще весной Екатерина писала Потемкину, что сговорчивость Шагин-гирея заставляет ее, Государыню, согласиться на его желание: — завоевать в Персии владение не меньше Крымского полуострова и проложить ему, Шагину, дорогу на шахский престол; до приступления же к этому делу, назначается ему 200000 рублей годового содержания. Засим в октябре она писала экс-хану тоже самое, с присовокуплением, что для его временного жительства назначается Воронеж. Это-то письмо Суворов и должен был доставить Шагин-гиреио вместе с Потемкинским, а также убедить его в необходимости беспрекословного повиновения, представив ему со своей стороны разные доводы, в особенности указав, что Порта никогда не отличалась такою к Крымским ханам щедростью. Не видно, чтобы за этим делом Суворов ездил на Кубань; вероятно он дал поручение кому-нибудь из своих подчиненных. Шагин-гирей поддался убеждениям не сразу и выехал из-за Кубани лишь весною 1784 года, Он прожил в России не долго; его заедали грусть и тоска по прежней власти, по минувшем величии. С дозволения Екатерины он отправился в Турцию, был принят по наружности приличным образом, но в Константинополь не пущен, а отвезен на остров Родос, где его вероломным образом задушили 9.

В феврале 1784 года Суворов получил от Потемкина извещение, что Порта торжественным актом признала подданство Крыма и кубанского края Русской Императрице. Вследствие такого упрочения мира, войска получали новое распределение, и вся граница от Азовского до Каспийского моря отходила под общее начальство генерала Павла Потемкина. Суворову указано по сдаче войск ехать в Москву, где он получит повеление на счет своего нового назначения. В апреле Суворов отвечал, что выезжает.

Усердно поработал Суворов в южном крае в течение последних 4 лет, но в трудах его ничего не было блестящего, бьющего в глаза, Мало прибавил он тут к своей зарождающейся боевой славе, по упрочил свою известность в глазах беспристрастных наблюдателей и в среде армии. Постоянно среди солдат, особенно во времена трудные, он делил с ними и тяготу, и опасности, и горькие минуты безвременья. Без всякого над собою насилия, которое не скрылось бы от солдатского чутья, он вел жизнь одинаковую с последним рядовым, довольствовался одною с ним пищей и более стойко и равнодушно переносил всякие крайности и лишения. Солдаты видели в нем не только своего брата-солдата, но притом солдата редкого, каких мало. Он всегда был весел, разговорчив, шутлив; его грубоватое, а подчас и грязноватое балагурство не годилось для салонов и гостиных, но было бесценно в лагере, на биваке, на походе. Сверх того он обладал тактом — при простом, даже фамильярном обращении с солдатами, нисколько не поощрять их к взаимному с ним панибратству. Самая грубая солдатская натура это понимала, все повиновались ему безусловно, всякий чувствовал к нему почтение и даже страх.

Последующие два года Суворов провел в мирных занятиях или, по его выражению, в бездействии. По отъезде с юга он получил в начальствование Владимирскую дивизию и в половине года ездил по своим делам в Петербург. О поездке своей он сообщил Потемкину и в заключение прибавил: «приятность праздности не долго меня утешить может; высокая милость вашей светлости исторгнет меня из оной поданием случая по высочайшей службе, где я могу окончить с честью мой живот». Но это извещение было дополнено со стороны и другими. Как ни велико было могущество временщика и как ни мелок казался перед ним Суворов, но один из сателлитов Потемкина счел своим долгом сообщить ему — зачем ездил в Петербург Суворов, что там делал и говорил. Турчанинов пишет Потемкину, что Суворов приехал в Петербург никем неожидаемый и пожелал представиться Государыне по случаю получения ордена св. Владимира. Его пригласили к столу. Когда Екатерина вошла, он по своему обычаю двукратно поклонился ей в землю, был принят милостиво и удостоен разговором; по выходе из-за стола повалился снова в ноги и откланялся. На другой день ездил в Гатчину, к наследнику, и сделал тоже самое. Турчанинов следил за Суворовым шаг за шагом и допытывался у него настоящей цели его приезда; Суворов отвечал, что приезжал поблагодарить «матушку» да повидать свою дочь; он говорил только о своих семейных неприятностях (тогда он уже расстался с женой), местом службы был весьма доволен и т. п. 5.

Может статься, Суворов был на самом деле доволен своим служебным положением, только не надолго, как и предупреждал перед тем Потемкина, Прежде всего поднялись тревоги за прошедшее время. Сфера Суворова была чисто-боевая; канцелярская работа, отчетность, интересы хозяйственно-подрядческие, лавирование между законом и совестью — все это претило ему, тревожило его; всего этого он просто боялся. А тут дошли до него какие-то слухи про неисправность отчетности кубанского корпуса; счетная экспедиция не присылала квитанций и т. п. Сгоряча Суворов пишет чуть не отчаянное письмо в Петербург: «истинно с ума сойти; пожалуйста кончите сие, я очень боюсь прицепок. Пусть бы уже сказали, коли какой начет; я его отдам через несколько дней, — деревню под заклад; за что же казнить! Христа ради не жалейте денег.» Но под конец письма он, освободившись от первого острого впечатления, сам видит, что из мухи делает слона, и потому пишет уже другое. «Какой это вздор!... Но от важных дел обращен будучи ныне к праздности, пойдут такие мысли. Избегая худшее, готовьте меня лучше искать фортуны в чужих странах». Тревога конечно была напрасная; ни начетов, ни чего либо подобного не существовало 2.

В действительности Суворов празден не был; кроме занятий по службе, правда не сложных, он трудился но домашним делам, по хозяйству в вотчинах и вел деятельную переписку с управляющими и поверенными. Но все это у него за дело не считалось. В декабре 1784 года он пишет Потемкину довольно длинное письмо; говорит про свою праздность, про свое бескорыстие; замечает, что для него есть другие, более подходящие должности. Указывая на дивизии, одною из которых желал бы командовать, он прибавляет, что впрочем готов хоть в Камчатку, лишь бы быть самостоятельным (подчиненивтм одной военной коллегии); что в роскоши жить не может; что ехать за границу — та же праздность. «Одно мое желание, чтобы кончить высочайшую службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать. Наука просве-тила меня в добродетели: я лгу как Эпаминонд, бегаю как Цезарь, постоянен как Тюренн и праводушен как Аристид. Не разумея изгибов лести и ласкательств, моим сверстникам часто не угоден. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей; был счастлив, потому что я повелевал счастием» 2.