Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков Страница 7

посадят. Потом прибыл важный дядя в шляпе, всё обошел, осмотрел, посадил деревцо в приготовленную ямку, пожал рабочим руки, пообещал им премии, а бригадиру – выговор за «штурмовщину» и напоследок приказал воткнуть в клумбу табличку «По газонам не ходить!». Палыч потом выпивал с нашими мужиками за доминошным столом и жалким голосом грозился дойти до ЦК в поисках справедливости. Так у нас появился свой скверик. Наверное, ящики уберут также внезапно, накануне какого-нибудь праздника.

Пока я размышлял, мы прошли мимо памятника революционеру Бауману, убитому каким-то «черносотником», и поравнялись с голубой Елоховской церковью, поднимавшейся к небу золотыми уступами куполов. В высоких зарешеченных окнах таинственно трепетали огоньки свечей и двигались светлые силуэты. У входа толпились женщины и старушки в платочках. Я с удивлением заметил там и детей, примерно моего возраста, разумеется, без пионерских галстуков.

– Они что, все в Бога верят? – удивленно спросил я.

– Наверное, верят, раз пришли, – пожала плечами маман.

– Но Его же нет!

– Они этого не знают…

– Надо им сказать!

– Вырастешь – скажешь.

– А ты?

– Когда помоложе была, говорила.

– А теперь?

– А теперь я и сама уже не знаю.

– Что ты не знаешь?

– Под ноги смотри – по лужам шлепаешь! Промочишь ноги – заболеешь. Не лето. Заморозки скоро. В следующий раз пойдешь в калошах.

Такого позора – четвероклассник в калошах – мне не пережить. Если Шура Казакова увидит, на смех поднимет. Я и шарф-то, выйдя во двор, всегда прячу в карман, чтобы ребята не подначивали.

Вот, наконец, и магазин, занимающий весь первый этаж углового кирпичного дома. У входа несколько фургонов с надписью «Доставка мебели населению».

– Куда повезем? – спросил, подскочив, юркий шофер в фуражке без кокарды.

– Пока никуда, – холодно ответила маман, зная наперед, что все таксисты и доставщики – жулье.

Я подумал: если в таком фургоне поместить кровать, стол, стулья, тумбочку, буфет, телевизор, маленький холодильник «Саратов», аквариум, то вполне можно путешествовать по всему миру, точно в собственном доме на колесах. Удивительно, что никому такое еще не пришло в голову! Надо бы подсказать райкому.

Мы вошли в большое светлое помещение, пахнущее деревом, клеем, лаком и еще чем-то магазинным. Мебели было порядочно, местами не пройдешь, но на многих диванах или сервантах красовалась аккуратная табличка: «Образец не продается». К другим прилеплены маленькие квитки, а это значит: товар выписан – люди побежали за деньгами. Ведь сколько носит с собой в кошельке нормальный советский человек? Ну, рубль с мелочью, максимум – три. У дяди Юры в большом бумажнике всегда есть красная десятка, но он по вечерам после службы барабанит в ресторане, где пьяные граждане, как говорит тетя Валя, швыряют деньги на ветер. Наверное, там, куда ветер их уносит, разноцветные бумажки падают прямо с неба – только хватай. Можно легко насобирать на велосипед с мотором. Но это, понятно, фантазии. Маман выдает отцу каждое утро на обед восемьдесят копеек. Правда, у него есть еще «подкожные», про которые, выпив, он с гордостью пробалтывается, а потом с виноватым видом отдает в семью.

Мы прошли по магазину, огляделись и заметили в углу восхитительный однотумбовый письменный стол, как раз такой, какой мне и нужен. На нем почему-то не было ни таблички, ни квитка.

– Смотри! – зашептал я.

– Вижу. Он не продается.

– На нем же не написано.

– Забыли бумажку прилепить.

– Спроси!

– Сам спроси!

Маман у меня страшно стеснительная, хотя ведет на заводе большую общественную работу и участвует в самодеятельности. 8 марта, в прошлом году, например, она читала в клубе стихи о девушке, которая выкрасила волосы в седой цвет. Заканчивались они так:

Я не против дерзости в моде.

Я за то, чтобы модною слыть,

Но седины, как славу, как орден,

Надо девушке заслужить!

Лиде долго хлопали. Тимофеич, хотя и работает на другом предприятии, тоже сидел на концерте как муж и соратник, он гордо хмурился и в тот вечер, когда пришли домой, настойчиво разрешил мне погулять подольше. Я собрался, взял клюшку, но потом вернулся от двери и спросил:

– А что значит «слыть»?

– Ну, это же очень просто, – объяснил отец, подталкивая меня к выходу. – Понимаешь… это когда… это если… Лид, растолкуй же ему, наконец!

– Слыть – значит казаться, но на самом деле быть не таким. Вот наш папа слывет в общежитии электриком, а у нас в комнате проводка хуже некуда…

– Заменю!

– Ага, – понял я, – это как с отцом Сашки Филатова.

– При чем тут отец Сашки Филатова?

– Когда его вызывают в школу, он всегда приходит, так как слывет отцом, но с ними давно не живет. Бросил жену и ребенка ради какой-то…

– Где ты слышал это слово?

– Везде.

– Никогда больше не повторяй – выпорю. Иди, Профессор, проветри мозги!

Когда я вернулся с гулянья, подобревшая мать, напевая, штопала мою куртку, порванную в ящиках, а отец, встав на стул, лениво чинил проводку.

– Ну, спроси! – уговаривал я мою робкую маман. – Может, не продан?

– Продан…

Мы стояли перед столом и безнадежно им любовались. Я погладил липкую полировку, выдвинул ящик и нашел там витую стружку, пахнущую смолой, как шишка.

– Ну, спроси, спроси! – нудил я, протягивая руку к журналу «Работница», лежавшему на углу удивительного стола.

С обложки сурово смотрела женщина-водолаз в скафандре, напоминающем те, в которых погружаются герои замечательного фильма «Тайна двух океанов». Уж такая бы спросила, не побоялась бы!

– Не трогай журнал! – предостерегла маман.

– Почему?

– Не ты положил – не тебе брать.

– Хочешь, я сам спрошу?

– И спрашивать нечего. Чудес не бывает. Надо записываться в очередь.

– О чем тут спор? – поинтересовался, подходя к нам, щеголеватый продавец в синем халате.

– Стол… Этот… Он выписан, наверное?

– Нет, гражданочка, мебель в широкой продаже, – ответил тот с веселой снисходительностью и сверкнул золотым зубом.

– А сколько стоит?

– Тридцать четыре рубля!

– Новыми? – машинально переспросила мать.

– А какими же еще?

– Ах, ну да… – смутилась она.

Деньги поменяли три года назад, и десятка стала рублем. Вроде бы ничего страшного, но взрослые до сих пор никак не успокоятся. Родня за воскресным столом, выпив, сразу сворачивает разговор на реформу, ведь коробка спичек, стоившая копейку, так и осталась копеечной, а, значит, подорожала в десять раз. То же самое произошло с солью. Вот эту копейку они никак не могут простить партии и правительству.

– Обобрали народ! Обещали коммунизм – и пшиш! – говорит дядя Юра, самый состоятельный из нашей родни: у него два выходных костюма и пять галстуков.

– Ну что ж поделаешь, если