Александр Пушкин - Владимир Иванович Новиков Страница 7

На следующий день Пушкин и шесть его товарищей определяются на службу в Коллегию иностранных дел. 11 июня Александр выезжает из Царского Села в Петербург. Живет вместе с родителями и сестрой в доме на Фонтанке у Калинкина моста (ныне № 185). У него тесная комната окнами во двор — «мой угол тесный и простой», как будет сказано в одном его стихотворном послании («Я ускользнул от Эскулапа…», 1819).

Служебная присяга принесена, но Пушкин не слишком усердствует в коллегии. Уже в начале июля он берет отпуск: надо ехать в Псковскую губернию для приведения в порядок домашних дел. Александр отправляется в село Михайловское — вместе с родителями, сестрой и братом. Семь лет спустя он напишет по этому поводу: «Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но всё это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу…»

Позже в первой главе «Евгения Онегина», однако, он припишет такое настроение герою, а себя представит любителем сельской тишины:

Цветы, любовь, деревня, праздность,

Поля! Я предан вам душой.

Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной…

Есть ли в этом противоречие? Не совсем. Просто Пушкин может быть разным.

Неподалеку от Михайловского находится Петровское, усадьба Петра Абрамовича Ганнибала — одного из сыновей «арапа Петра Великого», дяди Надежды Осиповны. Пушкин навещает Петра Абрамовича, о чем также потом вспомнит в Михайловском в ноябре 1824 года: «…Попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не поморщился — и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда. Принесли… Кушанья поставили…»

Примерно в это же время Пушкин наведывается в соседнее село Тригорское и знакомится с семейством Прасковьи Осиповой. Тригорское станет для него почти родным домом, где он найдет ту теплую семейную атмосферу, которой ему не хватало прежде. Да еще и стихию веселья, легкого непринужденного флирта.

Самой Прасковье Александровне 35 лет. Она была замужем за отставным коллежским асессором Николаем Ивановичем Вульфом. Четыре года назад овдовела, оставшись с тремя сыновьями (старшему, Алексею, пока одиннадцать; когда подрастет и поступит в Дерптский университет, станет Пушкину приятелем) и двумя дочерьми. Старшая из них — Анна Вульф, ровесница Пушкина, будет всерьез увлечена соседом-поэтом, в конце концов семейного счастья она так и не обретет. Младшая — Евпраксия, «Зизи» — под этим домашним именем она попадет в пятую главу «Евгения Онегина», ей же будет адресовано бессмертное восьмистишие «Если жизнь тебя обманет…». Она тоже будет увлечена Пушкиным, но без драматических последствий. Словно следуя стихотворному пожеланию, в 22-летнем возрасте Евпраксия выйдет замуж и будет именоваться баронессой Вревской.

Прасковья Александровна стала Осиповой, вступив в брак с отставным статским советником, служившим по почтовому ведомству. В ее доме воспитывается падчерица Саша Осипова, а до следующего приезда Пушкина в Михайловское и Тригорское многодетная соседка успеет родить еще двух дочерей — Марию и Екатерину. Обе будут в 1837 году вместе с матерью провожать поэта в последний путь.

В 1824 году Пушкин познакомится с еще одной представительницей осиповского клана, тоже Анной Вульф, по отчеству Ивановной, племянницей Прасковьи Александровны. В стихах и письмах Пушкина она фигурирует как Netty. Без ее упоминания не обойтись, поскольку в знаменитый «Донжуанский список», составленный Пушкиным в 1829 году, войдут целых четыре имени из вышеупомянутых. Это «Евпраксея», две Анны (обе Вульф, одна — Николаевна, другая — Ивановна) и Александра (Осипова, впоследствии Беклешова). Все оставили след в душе поэта, при том что отношения с ними были, конечно, платонические. Это важно подчеркнуть, поскольку в наше время выражение «донжуанский список» порой понимают как перечень мужских сексуальных побед. Этому отдал дань даже Иосиф Бродский, бравировавший тем, что вдвое превзошел пушкинский результат. Однако Пушкин не включал в свой список тех многочисленных «прелестниц», с которыми у него были сугубо телесные контакты.

До отъезда Пушкин успевает еще во время танцев на вечере (в Михайловском или Петровском) проявить внимание к некоей девице Лошаковой и даже поссориться из-за нее со своим дядей Семеном Исааковичем Ганнибалом. Чуть до дуэли дело не доходит.

Семнадцатого августа Пушкин пишет стихотворение «Простите, верные дубравы!..», в конце которого сказано:

Приду под липовые своды,

На скат тригорского холма,

Поклонник дружеской свободы,

Веселья, граций и ума.

В следующий раз он посетит Тригорское через семь лет и ситуация будет совершенно иной.

ХII

По возвращении в Петербург Пушкин пылко отдается всем впечатлениям бытия.

Наконец он встречается с товарищами по «Арзамасу» — литературному кружку, возникшему в октябре 1815 года и объединившему писателей-новаторов, споривших со староверами из «Беседы любителей русского слова» во главе с адмиралом Шишковым (тем самым, что предлагал галоши назвать «мокроступами»). «Арзамасское общество безвестных людей» — таково полное название литературной группы, которую основали шесть человек (Сергей Уваров, Дмитрий Блудов, Александр Тургенев, Василий Жуковский, Дмитрий Дашков и Степан Жихарев). В дальнейшем состав «Арзамаса» увеличится до двадцати одного человека.

«Шишковисты» серьезны и солидны. «Карамзинисты», собравшиеся в «Арзамасе», наоборот, веселятся. Шутейные заседания и в конце ужин, на который непременно подается гусь. Каждый вновь вступающий в «Арзамас» проходит шуточный ритуал посвящения (похожий на масонский) и получает кличку по названию или первому слову какой-нибудь баллады Жуковского. Сам Жуковский, секретарь общества, зовется Светланой, Батюшков — Ахиллом, Вяземский — Асмодеем, Александр Тургенев — Эоловой арфой. Дмитрий Дашков именуется «Чу!», а Василий Львович Пушкин получает имя Вот.

Его племянник с самого начала был проникнут «арзамасским» духом. Еще в декабре 1815 года он сочиняет изощренную эпиграмму на триумвират лидеров «Беседы»:

Угрюмых тройка есть певцов —

Шихматов, Шаховской, Шишков,

Уму есть тройка супостатов —

Шишков наш, Шаховской, Шихматов,

Но кто глупей из тройки злой?

Шишков, Шихматов, Шаховской!

Обществу осталось жить недолго, но Сверчок (такое имя заочно присвоено Пушкину) все-таки успевает соединиться с литературными единомышленниками. Сохранится набросок стихотворной речи, которую он написал в канун единственного заседания, на котором ему довелось присутствовать[1]:

Венец желаниям! Итак, я вижу вас,

О други смелых муз, о дивный Арзамас!

Другая компания собирается в доме Александра и Никиты Всеволожских на Екатерингофском проспекте. Это общество именуется «Зеленая лампа». Зеленый — цвет надежды. «Зеленой книгой», кстати, называется устав Союза благоденствия, в 1818 году созданный будущими декабристами. Среди собирающихся под зеленой лампой — Антон Дельвиг, Федор Глинка, Сергей Трубецкой. Председательствует Яков Толстой, участник войны 1812 года, любитель искусств. Дискуссии обычно завершаются ужином. За столом среди прочих — юный калмык. На отпущенное кем-нибудь «пошлое красное словцо» он неизменно реагирует скептической улыбкой. Решено сделать его своего рода цензором. Услышав грубое слово, он должен подойти к тому, кто его произнес, и сказать: «Здравия желаю!»

Как напишет потом Яков Толстой: «Пушкин ни разу не подвергался калмыцкому обычаю “здравия”. Он говорил: “Калмык меня балует, Азия протежирует Африку”». Сам же Пушкин вскоре обратится к Я. Толстому со стихотворным посланием («Горишь ли ты, лампада наша…»), которое закончит словами:

Налейте мне вина кометы,

Желай мне здравия, калмык!

В деятельности «Зеленой лампы» гармонично совмещаются вольнодумные политические разговоры, чтение