Монах и черногорская вила - Юрий Михайлович Лощиц Страница 7

Тут и появился маленький, плотный, как медвежонок, Джордже Вуйович, поэт и певец. Узнав, что слушать его будет гость из России, он стал метать на своих друзей свирепые взгляды: почему не предупредили заранее, он бы надел, как положено, старинный черногорский костюм, а не заявился сюда в джинсах и рабочей рубашке.

Всё же его уговорили петь. Джордже скорбно потупил глаза, его лицо, обрамлённое густой чёрной шевелюрой, усами и бородой, покрылось испариной. Он побледнел и замкнулся. Змея-гудало принялась терзать тугую струну.

Мы приготовились к долгому, может быть, на полчаса, слушанию черногорской эпической песни. Наконец он запел, громко, едва ли не навзрыд. Но что такое? Вдруг, всего после нескольких строк песни наш Джордже встаёт с сиденья, невозмутимо откладывает в сторону гусли и смычок и, набрав побольше воздуху в грудь, принимается декламировать по-русски строфы из пушкинских «Песен западных славян»:

Черногорцы? что такое?

— Бонапарте вопросил

— Правда ль: это племя злое,

Не боится наших сил…

Мы были все растроганы от неожиданности, но Джордже, кажется, больше всех нас. В глазах его сверкнули слёзы, те самые «грозные слёзы», о которых поют в своих старых песнях сербы и черногорцы. Он громко приложил ладонь к левой стороне груди:

— Я — русский човек!.. Да-да, я — русский човек… Ти ещьо жива, моя старушка, жив и я, привьет тебье, привьет… Да, я — русский човек!..

— Джордже, ну, какой же ты русский? Ты же наш, черногорец, — попытался кто-то из присутствующих успокоить взволнованного поэта.

— Нет! — отмёл он властным жестом этот слабый довод. — Слышите, я русский човек!

— Ну, конечно, Джордже, дорогой, — сказал я, поднимаясь, чтобы обнять поэта. — Ты — русский человек! Разве можно в этом сомневаться?.. Но теперь остаётся и вам всем принять меня в черногорцы…

1989