Ирина Эренбург - Я видела детство и юность XX века Страница 67

Привожу это письмо, которое, судя по всему, не было отправлено. Мне кажется, что оно очень характерно для Бори.

«Странные знакомые учителя Шемякина

Учитель жил у птичьего базара, возле темной персидской чайханы…

Я написал это потому, что ты могла поглядеть на заглавие. Милая и любимая, лучшая из верблюжьих колючек. Совершилась ужасная вещь. Мне больно писать тебе это письмо. Я разрушаю свое счастье, которым я так гордился. Сегодня утром оно казалось совсем прочным. Так вот зачем я затащил тебя в Ташкент и мечтал показать тебе Среднюю Азию. Она встретила нас, ощетинившись — морозами, метелями. Нас не приняли гостиницы, перед нашим приездом воды прорвали плотины. День нашего приезда оказался 13 число и понедельник. Ариша — так вот в чем дело. Я все стараюсь оттянуть болтовней эти слова. Вот — весь этот зловещий набор примет предвещал мне, оказывается, только то, что по дороге на почту я остановлюсь возле фонаря и прочту твое письмо к К. С. Вот, мышонок, произошла банальная коллизия. Мне казалось, что я никогда, ни за что не обману тебя, и я знаю, что больше не обману, но, подходя к почтамту, я остановился и вытащил твое письмо из конверта. Прочти дальше. Я пошел купить хлеб и не знал, что делать. Вот, выяснилось. Вы хотите стать любовницей К. С. Вы все время со мной вспоминаете его, и он Вам вдвойне близок.

Вы не вышли замуж за него, чтобы не испортить ему жизнь, и даже жалкая слава называться Иудой в очках выпала ему, а не мне, Ариша моя, я хорошо знаю, на что иду в этом письме, может быть, я никогда уже не смогу написать „моя“.

Мне очень плохо, хотя я и становлюсь на беллетристические ходули. Все это старо, как жизнь, и очень смешно, что каждому из нас приходится повторять все с начала. Ты, наверное, будешь возмущена, перестанешь со мной говорить или, наоборот, скажешь, что теперь все кончено, что мне больше не веришь, что единственное, что у тебя было ко мне, это доверие.

Иришка, ты дала мне письмо, оно было к Семину, оно было почти не заклеено, только самым кончиком. После я раскрыл и другие письма, но не стал их читать, мне, правда, было очень плохо; мне плохо и трудно сейчас. Потом я заклеил письма и отправил их. Подумаем о том, как нам быть. Я тебя люблю, и ничего не изменилось у меня, но, может быть, изменится у тебя. Обманывать тебя и заставлять снова лгать лицемерными расспросами я не хочу и не могу. Ты сейчас пишешь письмо, нежное письмо. Что ж, если ты захочешь уйти, мы сделаем так, чтобы о тебе дурно не говорили. Не надо только, чтобы ты стала относиться ко мне, как относятся к мужьям в мещанских браках, — с недоверием и тайным презрением, я не смог бы жить. Посмотрим друг на друга открытыми глазами. Мне дорого обошелся этот камерный опыт бесчестности. Иуда в очках — это все-таки я. Но теперь поздно. Скрыть нельзя, это значит начать лгать тебе. Я не хочу зарывать в основание нашего брака ложь. Ариша, я так и не рассказал тебе, что Тамерлан зарывал при закладке самаркандских мечетей живого человека. Погиб мой „Бедекер“[198], который я готовил для тебя в уме.

Я был счастлив. Я никогда не мечтал о таком счастье, милом, замечательном, с тобой. Я сам все разбиваю, может быть. Ты хотела вести великолепную политику, милый маленький Меттерних[199], ты хотела вести отношения с людьми, как шкипер ведет корабль, и лавировать среди угловатых рифов-мужчин так, чтобы посетить все необитаемые острова, всех приветить и обласкать. Аришенька, так нельзя. Жили-были старик да старуха — это я. У них была золотая рыбка — это Вы. Мышка пробежала, хвостиком махнула и т. д. И вот я снова у разбитого корыта. Мое счастье кончится вместе с тобой, я твердо знаю, что с твоим уходом начнутся все несчастья. Выйдем сейчас на улицу. Если ты захочешь, мы все устроим, и денежные дела, и с билетом, а я останусь в Ташкенте. Комната останется тебе. Я переведусь в Ташкент. Я даю тебе слово, что я это сделаю, если нужно.

Есть еще выход, но не знаю, возможен ли он. Улыбнись мне, девочка, и будем жить вместе. Я только боюсь, что мы будем, как льдины две половинки — с одной на другую не перейти. Поступим, как хорошие дети. Не повторим тухлую историю миллионов предков. Пусть не смеются над нами хвостатые дедушки и бабушки. Мы ошибались. Я ошибался, начиная с поездки, вместо новых впечатлений я окунул тебя в жалкий быт. Я думал, что ты вместе со мной будешь любить Самарканд, Памир, но я нашел настоящую женщину, хорошую, умную, необыкновенную. И ты ошиблась. Я просто близорукий жираф. Я такой же глупый верблюд, как и все остальные. Дорогая моя колючка. Выбери второй выход, все будет хорошо, и мы проживем долгую счастливую жизнь. Но я смело гляжу и на первый. Я не предам и не покину. Видишь — жираф стал бывшим жирафом».

В Варшавском лагере убивали паром. При каждом рассказе я вижу Борю. Паром… Наверное, я слон, если я могу зрительно увидеть Борю и после этого есть, смеяться, думать о чулках.

Мне здесь неуютно. Даже хуже, чем в Лаврушинском. Там я была у себя и все-таки с ним. Я типичная истеричка…

За это время взяли Париж. Взяли сами французы. У нас замалчивают. Илья поет «Марсельезу». Я вспомнила все, вплоть до запахов, которые бывают только там. Какая же у меня ломаная жизнь — вся из кусочков, хороших и очень плохих. Думаю, что у всего моего поколения.

Объявили о взятии Тульча. Каждый день по два салюта. Румыния вышла из войны.

Ольга хочет рожать. Таня тоже. Вчера был футбол — многотысячная толпа сходила с ума, будто нет войны.

Во мне есть еврейское свойство — находить, что все плохо. Но ужасно, когда оно оправдано. Да, почти для каждого еврея — это сейчас так.

Приближается сентябрь. Будет три года. Сколько за это время могло быть счастья!

Я ездила в Литву для Молодежного комитета. Написала несколько очерков, среди них о чудесной литовской девушке Нине Чижининкайте.

В поезде я познакомилась с Витке Кемпнер, бывшей партизанкой из Вильно. Она мне рассказала о восстании в Вильнюсском гетто, о литовских партизанах. Так что даже в поезде я собрала много материала. В Москве буду писать. Живу в роскошной квартире, куда меня пригласила Витке — это бывшая квартира какого-то министра. Такого великолепия я никогда не видела и, наверное, не увижу. Сейчас здесь живут бывшие партизаны, и беспорядок чудовищный. Но насколько я вижу, в отличие от советских ничего не разворовано. Да и куда, и зачем? Они все бездомные. Витке — студентка Варшавского университета. Они с братом бежали в Вильно. Когда и Вильно заняли немцы, их заставили переселиться в гетто. У Витке светлые волосы и серые глаза. Она не похожа на еврейку. Ей достали арийский паспорт, и она перебралась в город. В гетто начала действовать подпольная организация, и Витке, надев звезду[200], выполняла разные задания. Брата Витке послали в Варшаву, но обратно он не пришел. Витке осталась одна на свете.