Шарль Голль - Военные мемуары - Единство 1942-1944 Страница 64

Расцвет французской мысли подтверждал правильность нашей политики. Что могли сделать против этого чистого родника мужества и обновления замаскированное честолюбие и низкие замыслы некоторых господ? Быть может, наше единение, думал я, - недолгий взлет, а завтра опять придет оцепенение и все сникнет. "Но завтра - это уже другой день". А пока идет война. Я чувствовал за собою моральную поддержку французского народа, она поможет мне сплотить его. Тем более, что национальный инстинкт более определенно, чем когда бы то ни было, избрал меня средоточием единства.

Ведь именно в отношении меня маневрируют политики в поисках гарантий для своей деятельности в ближайшем будущем. Ведь именно ко мне теперь тянутся люди так называемого руководящего класса, то есть занимающие высокие должности, обладающие богатством, известностью. Из этой категории одна ее группа - та, которая меньше всего думает о деньгах, - идет за мною уже давно, а остальные в смятении душевном ждут, чтобы я избавил их от опасных для них потрясений, и теперь почтительно склоняются передо мною, откладывая на время свою критику и свои оскорбления. Масса французов, которая не помышляет спекулировать на трагедии нации, ждет не дождется моего прибытия -оно будет для нее освобождением. И, наконец, для тех, кто сражается, я стал как бы символом того, чего они хотят добиться ценою своих великих жертв. Как описать то, что я перечувствовал однажды вечером, когда Сермуа-Симон, только что прибывший из Франции, где он вскоре после этого погиб, привез мне последние слова молодых борцов Сопротивления, приговоренных к смертной казни; фотографии, запечатлевшие стены тюремных камер, где в последнюю бессонную ночь смертники вырезали на камне мое имя; последние их письма родным, в которых они говорят обо мне как о своем вожде; рассказы свидетелей, слышавших последние возгласы борцов, выведенных на расстрел: "Да здравствует Франция!" "Да здравствует де Голль!"

Это они диктуют мне мой долг в тот самый момент, когда я особенно в этом нуждаюсь. Ведь усталость и бремя задачи, лежащей на мне, подточили мои физические и духовные силы. В начале 1944 я тяжело заболел. Но благодаря заботам докторов Лиштвица и Дакруа благополучно выбрался из кризиса, хотя в то время уже ходили слухи, что "генерал" умирает. Разумеется, два года борьбы "Свободной Франции" были полны потрясений и разочарований. Но тогда нам нужно было все поставить на карту. Нас окружала атмосфера героизма, нас поддерживала необходимость победить во что бы то ни стало. Между мною и теми, кто вставал под мое руководство - все они были добровольцы, - царило глубокое согласие, и оно было для меня могучей поддержкой. Теперь мы уже были близки к цели, но мне казалось, что под моими ногами почва становится зыбкой, а дышу я менее чистым воздухом. Вокруг возникают какие-то корыстные намерения и соперничество, с каждым днем заметнее делаются человеческие слабости.

На вилле "Глицинии" я запираюсь в своем кабинете и начинаю месить крутое тесто ежедневной работы. Надо прочесть бумаги, хотя мои ближайшие сотрудники - Палевский, Бийотт, Сустель - по моему распоряжению представляют мне только самые важные материалы. Надо выносить решения, хотя бы самые принципиальные. Надо принимать людей, несмотря на практикуемую мною систему ограничения приема. Я принимал национальных комиссаров, иностранных дипломатов, руководителей союзных и французских военных сил, некоторых высоких должностных лиц, посланцев, прибывающих из Франции или направляющихся туда, некоторых видных посетителей. За очень редкими исключениями, я никому не звоню по телефону, а меня самого никогда не вызывают к аппарату. Сопоставлять различные точки зрения и определять мероприятия, которые следует провести, я преднамеренно предоставляю членам правительства. Моя природа подсказывает мне, а опыт подтверждает, что на вершине государственных дел сберечь свое время и свои силы можно только методическими стараниями держаться достаточно высоко и достаточно далеко.

Но из-за этой отдаленности особенно необходим бывает в определенные моменты живой контакт с людьми и обстановкой. И я старался установить возможно лучший контакт, увидеть воочию, что делается на местах. За пятнадцать месяцев моего пребывания в Алжире я, помимо собраний и официальных церемоний, происходивших в нашей столице, сто дней провел в разъездах. В Алжире я посещал города и селения, инспектировал войска, корабли, эскадрильи. Четыре раза ездил в Марокко, три раза - в Тунис. Один раз был в Ливии. Совершил большую поездку по Черной Африке, объехав всю ее территорию. Трижды пересек Корсику. Три раза был в Италии, на фронтах действия наших вооруженных сил. Во время высадки союзников в Нормандии отправился в Англию, а оттуда во Францию, в Байё. Некоторое время спустя состоялось первое мое посещение Соединенных Штатов и Канады. Эти поездки вливали в меня бодрость. Как утомляют люди, когда видишь вблизи их честолюбие и интриги, и как они хороши в борьбе за великое дело!

По природной склонности, да и по требованиям долга моя личная жизнь очень проста. Для своей резиденции я выбрал виллу "Оливье", где поселился с женой, приехавшей ко мне, и дочерью Анной, здоровье которой по-прежнему нас тревожило; а вскоре к нам присоединилась вторая дочь, Элизабет, вернувшаяся из Оксфорда, - в Алижре она поступила на службу в отдел обзоров иностранной прессы. Филипп по-прежнему плавал и воевал в Ла-Манше и в Атлантическом океане.

Вечером я старался побыть в одиночестве на своей вилле, поработать над речами, с которыми мне постоянно приходилось выступать. Но зачастую у нас бывали приемы. Навещали нас иностранцы и французы, и нам доставляло удовольствие видеть их за своим столом - правда, меню этих трапез было весьма скромным, так как все мы должны были жить на пайке. Случалось, что мы проводили воскресенья в маленьком домике в Кабилии. Изредка мы получали вести от родных. Моему брату Ксавье удалось найти себе убежище в Нионе, откуда он присылал нам полезные сведения; его дочь Женевьева попала в руки врага вместе с другими руководителями группы "Дефанс де ла Франс" и была отправлена в Равенсбрюк; его старший сын сражался в Италии. Моя сестра, жена Альфреда Кайо, была арестована гестапо, год пробыла в тюрьме Фрэн, а оттуда ее угнали в Германию; ее мужа - старика шестидесяти семи лет отправили в Бухенвальд; один из их сыновей, Шарль, офицер егерского полка, пал на поле брани, сражаясь за Францию. Трое остальных сыновей переправились через море и вступили в наши вооруженные силы. Так же поступили и три сына моего брата Жака. А его самого, немощного паралитика, спас от немецкой полиции аббат Пьер и его помощники, которые на руках перенесли его через швейцарскую границу. За моим братом Пьером немцы установили слежку. В 1943 его арестовали и отправили в Эйзенбергский концлагерь. Его жена и пятеро детей, к которым присоединилась дочь расстрелянного участника Сопротивления, пешком перешли через Пиренеи в Испанию, а оттуда пробрались в Марокко. В семействе Вандру братья и сестра моей жены тоже выбрали путь служения правому делу. Во Франции и в Африке все наши родственники и друзья рисковали ради него своей жизнью. Среди многих примеров мужества подымают мой дух и образы моих близких. Я всегда вспоминаю о них, если бремя мое становится чрезмерно тяжким.