Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов Страница 62

врачебной практикой: его тянуло к публицистике, и он надолго утвердился в «Недельной хронике Восхода» как обозреватель политической жизни западного еврейства; он писал свои «заграничные хроники» в духе западной ассимиляции. Вместе с тем он сделался деятельным помощником Ландау в редактировании еженедельника и впоследствии часто заменял редактора в летние месяцы. Теперь он передавал мне петербургские новости последнего времени. Когда Ландау вернулся из летнего курорта, я узнал еще одну новость: что в провинции до сих пор не простили «Восходу» допущения моей статьи о религиозных реформах и что журнал потерял из-за этого около 500 подписчиков. Тем не менее Ландау просил меня о возобновлении постоянного сотрудничества в ежемесячнике, в историческом и критическом отделах.

После долгого перерыва я горячо взялся за работу. В те дни в юдофобском официозе «Новое время» почти ежедневно печатался на видном месте перевод только что появившейся книги немецкого философа Эдуарда Гартмана{205} «Еврейство в настоящем и будущем». Статьи модного философа, выступившего теоретиком антисемитизма, производили большое впечатление на русскую публику. Основной тезис Гартмана заключался в том, что «племенное чувство» евреев несовместимо с национально-государственным чувством господствующих наций. Прочитав немецкий оригинал книги, я написал о ней статью (под псевдонимом С. Мстиславский, «Восход», 1885, кн. 9—10), в которой я исторически обосновал «племенное чувство» евреев в области культурной и тем сделал первое, хотя и незначительное, отступление от моего прежнего идеала космополитизма. Я привел взгляды Гартмана по еврейскому вопросу в связи с его «философией бессознательного», с его отрицанием индивидуальной свободы и утверждением принципа государственного принуждения. Этим я установил реакционный характер его социальных идей и родство их с агрессивным национализмом. Просматривая теперь свою статью о Гартмане, я замечаю в ней признаки большой зрелости мысли в сравнении с моими предыдущими публицистическими статьями.

Такой же прогресс нахожу и в возобновившихся статьях Критикуса в отделе «Литературная летопись». В последних книгах «Восхода» за 1885 г. я впервые приветствовал издававшиеся Н. Соколовым{206} в Варшаве большие литературные ежегодники «Гаасиф», положившие начало серьезной журналистике на древнееврейском языке; обратил внимание на юмористические бытовые картины Натана Самуэли{207} из жизни галицийских евреев, на первые социальные романы из еврейской жизни в России и Галиции, наконец, на крайние течения в самом русском еврействе. В статье «Среди крайностей» (кн. 12) я разоблачил одесского «реформиста» Прилукера, который скоро превратился в христианского миссионера в Лондоне, но тогда еще пытался провести свою миссию контрабандой, под видом защиты христианского принципа «альтруизма» против иудейского «эгоизма»; я поймал этого контрабандиста с поличным, и за это он горько сетовал на меня в прогрессивном русском журнале «Неделя» Гайдебурова{208} (1886, № 19). Прилукеру я указал прямой путь к юродивому проповеднику иудео-христианской веры в Кишиневе, Иосифу Рабиновичу{209}, автору сумбурной книжки проповедей. От последнего я демонстративно перешел к консервативной книжке «Что такое еврейство» Ф. Геца, который в немецко-еврейской прессе продолжал громить мой реформизм. В своей книжке он пытался провести еврейскую национальную идею под покровом религиозной миссии в раввинском духе. А я в своей критике дал анализ понятия «миссия», различая провиденциальную априорную миссию и реальную апостериорную, то есть историческую роль данного народа в развитии человечества. Я еще предостерегал против смешения в понятии «еврейство» еврейского народа и иудаизма: «Еврейский народ имеет резон д'этр не потому, что его имеет иудаизм, а потому, что право на существование естественно должна иметь каждая исторически сложившаяся группа, не преследующая вредных для общества целей». Вообще мой критический метод углубился в сравнении с прежним, но я теперь считаю недопустимым резкий полемический тон моих статей, который тогда очень нравился моим коллегам и многим читателям, кроме, конечно, задетых им авторов. Это было наследие воинствующей русской критики предыдущей эпохи.

Меня вновь потянуло к научной работе, но я все еще колебался между общими и еврейскими темами. Характерным для моего тогдашнего настроения было то, что я одновременно думал о двух совершенно различных сюжетах, универсальном и еврейском: о жизни французского энциклопедиста XVIII в. Кондорсе{210} и его теории бесконечного прогресса человеческого рода (перфекционизм) и о развитии еврейской мистики от каббалы до хасидизма. Кончилось тем, что я выбрал нейтральную тему: об Иммануиле Роми{211}, современнике Данта и метеоре итальянского Ренессанса. Я с увлечением читал материалы и писал эту монографию о «средневековом Гейне»; многие цитаты из его любовной лирики я перевел белыми стихами на русский язык. Тон статьи был бодрый и местами даже игривый. Это было последнее проявление бодрости накануне постигшего меня душевного кризиса. Статья писалась в первой половине декабря 1885 г. (печаталась позже, под инициалами С. Д., в «Восходе», 1886 г., кн. 3–4), а к концу месяца меня оторвала от работы тяжелая глазная болезнь.

В ту петербургскую зиму я, несмотря на упорную работу, вовсе не жил анахоретом. Я часто встречался с друзьями и литературными коллегами. Живя близко к редакции «Восхода», я почти ежедневно ходил с Средней Подьяческой улицы через Львиный мостик над Екатерининским каналом на Офицерскую, где находилась редакция. Обыкновенно являлся я туда утром, сдавал рукописи в набор, возвращал исправленные корректуры и брал новые, получал поступившие в редакцию новые книги для рецензии. В то время я вновь стал исправлять рукописи сотрудников по научному отделу; и за эту редакторскую работу Ландау повысил мой полистный гонорар за собственные статьи с 35 рублей на 40. Как бы рано я ни являлся, я всегда заставал Ландау работающим стоя за пультом: то пишет передовицу для ближайшего нумера «Недельной хроники», то читает корректурные гранки, которые ему приносит метранпаж из находящейся в нижнем этаже типографии, читает и исправляет рукописи, проверяет конторские счета. Помню темные зимние утра, когда я заставал его работающим при лампе и разбирающим денежные пакеты, получавшиеся в подписной сезон перед новым годом от провинциальных подписчиков (почтовые переводы тогда еще не были введены); он, бывало, просит меня помогать ему в этой работе, и мы оба сидим за длинным столом, заваленным конвертами с сургучными печатями, вскрываем их, вынимаем оттуда и складываем в отдельные пачки бумажные деньги, а письма с адресами особо. Мы при этом, конечно, беседовали, но беседы по душе трудно было вести с этим замкнутым деловым человеком, который целый день работал, а вечер проводил в клубе, где с увлечением играл в карты (о его победах или поражениях в игре ходили легенды, как и о русском поэте Некрасове, тоже увлекавшемся карточной игрой).

Моим частым собеседником был Фруг, живший тоже поблизости, на Офицерской улице.