Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 3) Страница 62

Когда мы ищем конкретный элемент, приведший в движение все эти процессы, надо, правда, отметить, что отвращение Гитлера к политике, как бы органично ни вписывалось оно в психологический облик этого человека, которому постоянно претила устойчивость во всех вещах, конечно, не дает полного объяснения. Иногда предполагали, что в структуре его личности под воздействием некой болезни произошел перелом, но конкретных данных, подкрепляющих эту версию, нет, за такими рассуждениями нередко скрывается лишь попытка разочарованных приверженцев режима объяснить различие между Гитлером периода успехов и Гитлером периода неудач. Но какие бы ломки ни происходили в жизни этого человека – именно совершенно неизменный характер представлений и идеологии, который проявился на этой фазе и столь тесно связывает ее с ранними периодами жизни, говорит о том, что налицо не перелом, а, напротив, неизменность стержня, сути Гитлера.

Конечно, во всем играли свою роль нетерпение, потребность в драматическом заострении происходящего, быстрая пресыщенность успехами, динамика, которую он вызывал к жизни и жертвой которой он теперь стал, «непреодолимая тяга» к тому, чтобы «не оставаться в пассивном состоянии», которую отмечал Ульрих фон Хассель уже во время оккупации Рейнской области, и, наконец, феномен страха перед временем, который самое позднее с 1938 года придавал его образу действий характерный облик и который еще усиливался теми соображениями, что время не просто утекает у него из рук, но и работает против него. «Во время бессонных ночей, – заверял он Муссолини, – он искал ответа на вопрос, не лучше ли для Германии отложить начало войны на два года», но потом, осознавая неизбежность конфликта и растущую силу противника, «напал на Польшу осенью, не затягивая дела» [348]. Аналогичные вещи он говорил 27 сентября 1939 года фон Браухичу и Гальдеру, а в составленном двумя неделями позже меморандуме он заявил: «При сложившемся положении вещей… можно считать, что время с большей вероятностью является союзником западных держав, нежели нас» [349]. Эти соображения он во все новых аспектах развивал дальше, говоря не только о «счастье, что он сам может вести эту войну», но даже о ревности, которая появляется при мысли, что эту войну мог бы начать после него кто-то другой, в другом месте, пренебрежительно оглядывая любого из своих преемников, он заявил, что не хочет, чтобы «после его смерти имели место „глупые войны“. В обобщенной форме его излюбленные рассуждения содержатся в речи 23 ноября 1939 года, когда он хотел побудить командование вермахта совершить как можно скорее нападение на Запад; проанализировав положение, он заметил:

«В качестве последнего фактора я со всей скромностью должен назвать собственную личность – я незаменим. Меня не может заменить ни гражданский, ни военный деятель. Попытки покушения могут повториться (подобно той, что была 8 ноября 1939 года в пивной «Бюргербройкеллер»). Я убежден в силе своего разума и в своей решимости. Войны всегда заканчиваются уничтожением противника. Всякий, кто думает иначе, поступает безответственно. Время работает на противника. Сейчас соотношение сил таково, что оно уже не может улучшиться для нас, оно может лишь ухудшиться. Противник не пойдет на заключение мира, если соотношение сил будет для нас неблагоприятным. Никаких компромиссов. Крайняя требовательность по отношению к самим себе. Я буду наступать, а не капитулировать. Судьба рейха зависит только от меня. Я буду действовать в соответствии с этими соображениями» [350].

К отказу от политики, который проявлялся в таких своеобразных опьяняюще рационализированных выкладках, Гитлера ободрял, однако, и весьма успешный ход начальной фазы войны. Роль полководца, которую он еще во время польской кампании исполнял с некоторой сдержанностью, он скоро стал играть с растущим увлечением, некая инфантильность, с которой он стремился перевести в разряд постоянных хобби все занятия, как-то однажды захватившие его, чувствовалась и в этом безмерном увлечении работой у стола с картами в ставке фюрера. Она давала его нервам новые возбудители, вместе с тем ставила перед ним новые задачи, в профессии полководца он бесспорно видел высший экзамен не только для «силы мозга», своей жесткости и решимости, но и для своего театрального темперамента – режиссерскую задачу «самого гигантского масштаба» и смертельной серьезности, его замечание, что только художественно одаренные люди обладают полководческими способностями, подчеркивает этот момент. Одержанные в первое время с легкостью победы укрепляли его убежденность, что он добавит к славе демагога и политика и лавры полководца; война шла и шла, а эта слава не приходила, и он стал гнаться за ней – неистово, упрямо, поглощенный своими фантасмагориями – до момента гибели.

Воля Гитлера к войне была, однако, не только столь сильной и безусловной, что он ради нее смирился с превращением своей концепции в ее противоположность, кроме того, он вступил в схватку несмотря на то, что подготовка к ней во всех отношениях была неудовлетворительной. Подавленное настроение на улицах, неоднократно демонстративно изъявленное в прошлые месяцы нежелание людей ликовать свидетельствовали о неудовлетворительной психологической подготовке населения, в своем нетерпении Гитлер слишком мало сделал для ее улучшения. После речи в рейхстаге 28 апреля он почти не выступал перед массами, предположительно, он исходил из того, что драматизм событий и так оказывает достаточное воздействие в плане мобилизации и пробуждения энергии людей. Но чувство удовлетворения, которое доставляли людям возвращение Рейнской области, аншлюс Австрии и присоединение Судетской области, уже при оккупации Праги не проявилось, окончательно исчерпав себя: для потребности в престиже нации, которая так долго чувствовала себя униженной, ни Данциг, ни коридор не были вопросами подлинного значения. Хотя война против Польши была популярнее какой-либо другой кампании во второй мировой войне, но впечатляюще действующим мотивом она не обладала, ни раздутые сообщения о «зверствах поляков», которые убивают, пытают и насилуют немок и немцев, ни реальное число – примерно 7 тысяч жертв – не могли создать его. Уже спустя немного месяцев после начала войны участились выражения недовольства, служба безопасности (СД) отмечала как «глас народа», «что войну начали без достаточной подготовки», между Рождеством и Новым годом пришлось впервые публично использовать полицию для разгона групп недовольных людей [351].