Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков Страница 61

фоне Албанских гор. Зрелище это, совершенно неожиданное, заставило ахнуть всех. Все встали на ноги, чтобы лучше обозреть этот вид, занимавший три четверти всего горизонта, но неумолимый камион, мчась, спускался в такое же, лишенное растительности, суровое ущелье. Мы уходили от этого незабвенного вида вглубь этих гор и каменных громад.

Через полчаса пути мы достигли более живой природы и постепенно въехали в зеленую долину, среди которой расположился тот сказочный город, называемый Цетинье. Тут встретили нас на автомобиле представители города, которые, недолго задержавшись на своем летучем «Форде», повернули обратно и исчезли из наших глаз, чтобы оповестить город о скором нашем прибытии. А население Цетинье всего 6000 человек. Мы скоро увидали его красные черепичные крыши среди зелени дерев. Ни колоколен, ни башен не было видно, виднелись лишь сравнительно небольшие горы, заключавшие в себе эту долину и столицу на ней, не имеющую даже и малой реки. Мы подвигаемся все ближе и ближе, вот виднеется и главная улица, и люди, толпы людей – и вдруг мы не можем ехать, так как навстречу нам несется целая армия юных сынов Черногории с флагами в руках и «живио, Руссия!» на устах.

Эта неудержимая атака взяла приступом наши камионы, и мы оказались среди груд мальчуганов, машущих флагами, под сенью которых продолжаем путь, но недолго – камионы врезаются в густую толпу, дальнейшее движение невозможно. Приходится освобождаться из-под завоевавших наши тела и души победителей. Мы сходим в густую толпу – не разберешь, где те представители, которые офицально должны приветствовать нас, и где народ. Все движется и шумит, а над всем несется «живио, руссы! живио, Руссия!». Кто-то обращается к нам с речью, на нее отвечает Родичев, которого тут же поднимают на руки и несут далеко до гостиницы. Это апофеоз нашего путешествия, лучшего и более высокого момента едва ли когда дождешься. Весь город с нами, мы среди его, униженные и оскорбленные великими народами, чувствуем себя на груди родного брата, любящего и радостного долгожданной встречей.

Цетинье! Среди твоих малых и утлых жилищ мы чувствуем свое возрождение. Верны слова Родичева, сказавшего: «Народ, который так люби́ м, не может погибнуть. Мало́ ты, Цетинье, но велика́ в тебе память за то, что Россия давала когда-то тебе и стране крохи со своего обильного стола. Эта память и благодарность во время нашего унижения не могут, не должны остаться забытыми, и священная обязанность каждого из нас, пережившего эти минуты, говорить и кричать, что есть народ-рыцарь, помнящий малое добро и радостно сжимающий руку, творившую его. В наше время явление беспримерное. Благодарю судьбу, в невзгодах моих, давшую мне дожить до этого торжественнейшего и, может быть, лучшего момента моей жизни».

Мы прибыли в гостиницу, и, как и в других, только что виденных нами городах, началась забота о нас. Нам показали бедные святыни города, наружне осмотрели простой дворец Николая, забитый и закрытый, посетили представителя влады[84], войска – всюду радушный прием.

Наконец, 20 августа, попали с визитом к доктору. Жена его – настоящий образец черногорской героини-женщины. Она и ее дочери прекрасно говорили по-русски и не знали, куда посадить нас и как напоить все той же сливо́вицей – ракией. Здесь мы узнали, что институтки русского института хотят чествовать нас чаем. Но Бобринский опять стал торопить с отъездом, что-то погнало назад. Несмотря на его восторженные речи, он не хотел пожертвовать лишним днем для места, куда мы добрались с таким трудом и, конечно, [куда] никому и никогда не придется вернуться. Поэтому пребывание наше в Цетинье сильно скомкалось, и многие спрашивали нас, что нам не понравилось тут, не обиделись ли мы на что и т. д. Но Бобринский был неумолим, и времени для приема институток едва нашли от четырех до шести часов.

Своими заботливыми ручками они устроили великолепный, хотя и импровизированный чай, за которым угощали нас шоколадом, и всевозможными тортами, и сладостями, какие успели наделать домашними средствами. Надо сказать, что в Сербии по домам это искусство доведено до высокой степени. Институток оказалось человек 20, и между ними величественная и великолепная жена доктора. Подняв чашу с ракией, она произнесла тост за наше благополучие и пожелание скоро вернуться на родину. Более молодые на прощание пели нам «Гей, славяне» и другие сербские песни. Время среди них прошло как в родной семье.

Был, конечно, и народный митинг, на котором выступили все наши ораторы. Цетинье выставило на нем столько народу, сколько этот маленький город выставить мог. Все слушали, мало понимая нашу русскую речь, но с таким напряжением, что ни один человек не ушел с митинга, продолжавшегося чуть ли не три часа, благодаря непомерно затянувшейся речи Башмакова, которому Михаил Васильевич показывал и часы, и писал два записки. Народ терпеливо ждал конца, и когда он наступил, под водительством наших друзей-институток, грянуло опять «Гей, славяне» и другие сербские песни.

Был, конечно, и банкет, на который собралась вся местная знать, и среди нее воевода Вукотич, брат бывшей королевы, и сирдар[85] Пламенац. Первый – громадный, как скала, с головой римского императора, другой – старый и согбенный, но все еще могучий и крепкий, как сталь. Оба в пурпуре своего национального костюма, блистающие золотом драгоценных вышивок. Говорились речи, лилось вино и под звуки речей, полных любви, и звон стаканов закончилась эта полуторадневная манифестация на славу будущей России, на память ее минувшей славы и добра, оказанного этой гостеприимной стране, носительнице чистейших идеалов рыцарства и героизма. Рано утром, без лишнего шума и громких проводов, на наших камионах мы отбыли в обратный путь. Прощай, Черногория, сохранитесь лишь воспоминания о тебе.

Снова в Белграде

Обратный путь совершился быстро. Еще раз пришлось взглянуть на окаменелое море гор, опять мы в Катарро, опять среди тех милых офицеров, что тогда вечером пели наши русские песни – и мы на электрическом катере, высланном за нами комендантом Герцог-Новы. Он весело бежит по волнам залива, и мы прощаемся с могучим Ловченом, с голубыми водами залива, и вновь в наших вагонах несемся в обратный путь к Дубровнику. Наша миссия как будто закончена, но был еще один пункт, куда было бы хорошо съездить – это Спалато или Сплит[86], город с населением в 30 000, главный город Далмации. У нас с Михаилом Васильевичем скрытое желание попасть туда, чтобы увидать развалины дворца Диоклетиана – чуть ли не самые громадные и наиболее сохраненные развалины римских дворцов.

Делегация наша собирается в стеклянном вагоне; начинается обсуждение этого вопроса. Оказывается, что Михаил Васильевич,