Ева Берар - Бурная жизнь Ильи Эренбурга Страница 61

Эренбург имеет доступ к зарубежным радиосводкам и специальным бюллетеням ТАСС. Москвичи все еще не представляют себе истинных размеров бедствия; Эренбург же трезво оценивает ситуацию. И все же у него было ощущение, что советская действительность не до конца ему понятна. Наивные иллюзии советских людей в отношении немцев, как и выжидательная позиция аппарата, не решающегося предоставить свободу антифашистской пропаганде, ставят его в тупик. Он потрясен уровнем некомпетентности в военных и политических вопросах, и вместе с тем его восхищает выдержка народа, по существу, брошенного на произвол судьбы. Он удивлен тем, что Украина и Прибалтика практически не оказали сопротивления немцам, но чувствует, что воздух, которым дышит страна, очистился — нет больше гнетущей подозрительности, страха репрессий. Здесь, в отличие от Парижа, война несла свободу: «Знаете, все-таки теперь легче — все как-то стало на место», — сказал однажды в 1941-м зять Эренбурга Борис Лапин[395].

Однажды в конце июня раздался звонок в дверь: на пороге стояла Марина Цветаева. В своей записной книжке Эренбург отметил: «29 июня. Марина. О квартире и стихах». Постаревшая, в глазах застыла тоска. Летом 1939 года, после семнадцати лет изгнания, она вслед за дочерью и мужем вернулась в Россию. Через два месяца после ее возвращения арестовали дочь, еще через месяц — мужа. Сергей Эфрон, бывший евразиец, работал в Париже тайным агентом НКВД. Французы подозревали его в убийстве советского разведчика Игнатия Рейса, порвавшего с Москвой. Цветаева была в полном отчаянье: у нее в Москве не было ни постоянного угла, ни заработка. По ее словам, Эренбург не пустил ее дальше прихожей. В августе она эвакуировалась из Москвы, оказалась в Елабуге, маленьком городке на Каме. Там и покончила с собой. Позже Эренбург признается, что в те дни он был слишком занят событиями на фронте и не уделил ей нужного внимания. Видимо, он забыл, как тяжело пришлось ему самому еще совсем недавно, когда он приехал на родину. А возможно, он и «перестраховался» — ведь он был одним из немногих, кто знал о деле Эфрона.

«Нашим братьям евреям во всем мире»

Вслед за знаменитым обращением Сталина к «братьям и сестрам» последовали меры, призванные обеспечить единство народа на новой основе, возродить патриотический дух нации и ее волю к сопротивлению, позабыв на время о «руководящей роли партии». Под председательством Алексея Толстого создается Славянский комитет; 24 августа 1941 года в Кремле проводится «радиомитинг», на который приглашают видных представителей советского еврейства. Встреча транслируется на весь Советский Союз и, самое главное, за рубеж. Пропагандистская риторика заметно меняется: вдруг оказывается, что евреи всего мира являются единым народом. Советские евреи обращаются по радио с призывом к «нашим братьям евреям во всем мире». Встречу открывает Соломон Михоэлс, руководитель Государственного еврейского театра, актер, которым в роли короля Лира восхищался сам Сталин; он призывает евреев США и Великобритании оказать помощь собратьям в оккупированных странах. После Михоэлса выступают Сергей Эйзенштейн, ученый-физик Петр Капица (единственный не еврей среди «советских евреев»), поэты Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Самуил Маршак. Наступает очередь Эренбурга: «Мальчиком я видел еврейский погром. Его устроили царские полицейские и кучка босяков. А русские люди прятали евреев <…> Русский народ был неповинен в погромах. Я никогда не слышал злобных слов евреев о русском народе. И не услышу их. <…> Я вырос в русском городе. Мой родной язык русский. Я русский писатель. Сейчас я, как все русские, защищаю мою родину. Но гитлеровцы мне напомнили и другое: мою мать звали Ханой. Я — еврей. Я говорю это с гордостью. Нас сильней всего ненавидит Гитлер. И это нас красит <…> Моя страна, русский народ, народ Пушкина и Толстого, приняли бой. Я обращаюсь теперь к евреям Америки как русский писатель и как еврей. <…> Евреи, в нас прицелились звери! Наше место в первых рядах. Мы не простим равнодушным. Мы проклянем тех, кто умывает руки. Помогайте всем, кто сражается против лютого врага. На помощь Англии! На помощь советской России! Пусть каждый сделает все, что может. Скоро его спросят: что ты сделал? Он ответит перед живыми. Он ответит перед мертвыми. Он ответит перед собой»[396].

20 сентября Киев занят немцами. Рождаются стихи

Будь ты проклята, страна разбоя,Чтоб погасло солнце над тобою, <…>Чтоб сгорела ты и чтоб ослепла,Чтоб ты ползала на куче пепла <…>

Чтобы волки получили волчье,Чтоб хлебнула ты той самой желчи,Чтобы страх твою утробу выел,Чтоб ты вспомнила тогда про Киев.

Оборона Москвы

Со взятием Киева дорога на юг для немцев открыта. 30 сентября германское командование начинает операцию «Тайфун» — войска вермахта должны осуществить бросок из Смоленска прямо в Москву. «Красная звезда» бьет тревогу: «Само существование Советского государства поставлено на карту». Командующим Западным фронтом назначен генерал Жуков. Как заклинание, политруки повторяют бойцам: «Велика Россия — а отступать некуда: позади Москва».

13 октября начинается срочная эвакуация госаппарата, дипкорпуса, важнейших научных и культурных учреждений. Вспоминая об этих днях, Эренбург напишет, что он не хотел уезжать. В это легко поверить: в свое время он не уехал из Парижа, покинутого жителями, сейчас он не хочет бежать из Москвы. Однако приказы Щербакова, директора Совинформбюро и члена ЦК, не подлежат обсуждению. В поезде, который везет эвакуированных в Куйбышев, портовый город на Волге, москвичи продолжают получать военные сводки: «В ночь с 14 на 15 октября фашистские войска прорвали линию обороны на Западном фронте».

В Москве начинается паника: немцы находятся от столицы на расстоянии суточного марша. Вокруг говорят о «всеобщем бегстве»; позже станет известно число эвакуированных — два миллиона человек. Сталин, однако, оставался в городе: именно тогда и родился сталинский миф. В страшный час, когда опасность угрожает сердцу страны, Сталин выступает как главный защитник Родины, символ мужества и патриотизма. «Мы не скажем, что битва под Москвой была чудом, — пишет Эренбург в „Красной звезде“, „Звездочке“, как любовно называли газету бойцы. — Нет, чудом является наш народ, наши люди, наша душевная сила <…> В эти дни мы еще раз поняли человеческую силу Сталина <…> Он сказал: „Москвы не сдадим“. Москвы не сдали. Он сказал: „Немцев побьем“. И мы начали бить немцев»[398].