Владимир Герлах - Изменник Страница 60

Карлу Шульце не удалось пойти далеко, слишком далеко от жизни увлекла его фантазия, и, как ни старался он скрыть свою робость под громким криком: «победить или умереть!», ему это плохо удавалось, и в глубине своей робкой души он сам не верил своей готовности умереть за что либо! Но все же его принадлежность к партии и штурмовикам помогла сделать свою маленькую карьеру.

Его юридическое, хотя и незаконченное образование было принято во внимание и он был назначен следователем в Гестапо. Как будто окончилась его скучная монотонная жизнь. В этот день его нового назначения, пьяный на радостях Карл Шульце, выбросил из своего автомобиля непроданные банки кислой капусты и поехал на место своей новой работы. Развивались события мирового масштаба. Победоносная германская армия оккупировала Польшу.

Привыкать к своему новому положению сначала было трудно. Методы Гестапо были слишком радикальны, расправа с врагами Германии и ее фюрера слишком кровавая и беспощадная. Осторожность, робость и нерешительность диктовали господину Шульце быть добрым. Но, когда он увидел как без сопротивления, без протеста, люди гнули перед ним свои спины, униженно и бессильно плакали и молили о пощаде, или угодливо смеялись его грубым хамским шуткам, когда он увидел свою полную безнаказанность, несмотря на грубейшие нарушения законности, на самые вопиющие преступления, он, вдруг все понял: с одной стороны, были всемогущие господа, в числе которых был он, с другой стороны — бесправные рабы, обязанные терпеть и повиноваться! Теперь нужно было воспользоваться теми неограниченными возможностями, которые открылись перед ним, одним из избранных героев невероятных событий.

В Варшаве он постиг свою немудреную работу немецкой тайной полиции, главный лозунг которой заключался в одном только слове, в беспощадности! А когда летом 41 года его отправили в город К., он окончательно вошел в свою роль беспощадного судьи. Там он, наконец, был предоставлен самому себе с неограниченными возможностями: господина над жизнью и смертью этих русских, которые когда то мучили и преследовали слабого и одинокого немецкого мальчика и кричали ему вслед, когда он убегал от них: «Немец, перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!»

Конечно, этот захолустный город, затерянный в дремучих лесах и болотах уступал во многом Варшаве, хотя и сильно разрушенной, но все же европейской столице! Люди здесь были бедные, простые, плохо одетые, часто в лаптях, на допросах редко унижались и умирали с достоинством. Дома маленькие бревенчатые, под соломой или тесом, с клопами и тараканами. Улицы пыльные, грязные. Кругом, на многие километры, лес, река, озера и болота, там и сям колхозы и совхозы, между ними бродили шайки каких то партизанов. Колхозы сохранили свои столетние названия: Озерное, Холмы, Березаны, Парики. Совхозы носили печать октябрьской революции: совхоз 1-го мая, совхоз Ильича…

Были они разбросаны на многие километры друг от друга, и от города, ехать туда было утомительно и долго по плохим ухабистым дорогам, небезопасно из-за этих бандитов-партизанов. Шульце предпочитал поэтому сидеть в городе в доме, где когда то жил и допрашивал врагов народа Медведев.

Шульце по прежнему любил одиночество, сидел больше дома и вечерами после утомительных допросов, если не играл в карты, в городской комендатуре, уходил в свою спальню, ложился на двухспальную кровать и начинал предаваться своим прежним мечтаниям: днем хлопотливый паук, разделывался с мухами, имевшими неосторожность попасть в его паутину, ночью сладострастник в обществе голых женщин. Опять как всю жизнь: две жизни. Сегодня день прошел скучновато, допросов не предвиделось, и вот вдруг пришли к нему сами эти трое, два жида вместе с русской красавицей!

Кац, Азвиль и Сара Красникова стояли в темноватом кабинете Шульце и смотрели на бледного худого немецкого офицера, сидящего за письменным столом. Они молчали в страхе и не знали, как начать с ним говорить… Все их мысли, заранее приготовленные фразы, куда то исчезли.

Оставался только темный неопределенный страх и чувство обреченности. Что-то грозное, неумолимое надвигалось на них и становилось явью в большом портрете человека со свастикой на рукаве, с грозными железными глазами, который смотрел на них со стены сверху, окруженный заревом пожара. «Гитлер-освободитель!» И этот освободитель казалось о чем то страшном думал и молчал грозящим молчанием.

Шульце не торопился прервать молчание, прекратить мучение евреев. Он насмешливо рассматривал этих испуганных людей и одновременно возмущался их нахальством. Возмущало его то, что эти два неряшливых еврея, которые мяли в дрожащих пальцах шапки, пришли к нему вместе с русской девушкой. Несмотря на его категорический приказ не допускать общения между русскими и жидами, эти два еврея разговаривали с ней, смеялись под липами. Он сам наблюдал эту сцену из окна, видел, как один из них, с рыжими пейсами даже погладил девушку по голове. Получалось, что его приказ не принимался всерьез ни русскими, ни евреями, и эти идиоты не отдавали себе отчета, какой страшной опасности они подвергали свою жизнь! Он им покажет…

Несколько раз Кац откашливался, приготавливаясь говорить, но у него ничего не получалось кроме какого то неопределенного мычания, пришлось тогда Саре самой начать. По-немецки она прошептала: «Господин офицер, позвольте нам…»

Но Шульце остановил ее величественным движением руки с длинными потными пальцами: «Можете говорить по русски, я достаточно владею этим языком. Что вам угодно? Говорите скорее… Но сначала ответь мне на один вопрос: как ты смеешь не подчиняться моему приказу? Разве ты забыла, что я запретил под страхом расстрела русским и евреям быть вместе? Я тебе покажу! Убирайся вон отсюда и жди в коридоре пока я кончу с этими жидами! Поняла? Марш!»

Шульце возмущался, прислушиваясь к своему крику, заставлял себя кричать еще больше и его удивляло, что эта красивая девушка с огромными синими глазами, видно его не боялась, не дрожала от страха, как эти два еврея. Она продолжала стоять перед ним и смотрела ему прямо в глаза. Вскочив, он подошел к ней и грубо схватил ее за плечи: «Ты разве не понимаешь по русски, дура? Вон отсюда».

Сара улыбнулась и посмотрела на него в упор, и ее глаза были совсем близко от его глаз, синие с большими загнутыми ресницами: «Господин офицер, простите меня и не сердитесь, но я ведь тоже еврейка! мы все трое пришли к вам просить по нашему общему делу». Шульце выпустил из своих рук ее круглые плечи и невольно отскочил назад: «Ты… еврейка? ты смеешься надо мной!» Сара опустила голову и прошептала: «Да, еврейка… меня зовут Сара Красникова». И было в ее позе с опущенной головой, с сложенными на груди руками что-то бесконечно жалкое и трогательное. Она помолчала, потом рывком гордо подняла голову: «Да, я жидовка! такая же, как и другие на улице Карла Маркса», Шульце сел, ему показалось, что он видел сон, один из тех снов, ярких и странных, которые ему снились после долгих бессонниц, напоенных его изнуряющей фантазией. А между тем это была действительность: перед ним стояли два типичных еврея, и эта красивая нежная девушка принадлежала им по духу и крови. Машинально он начал перелистывать толстую папку бумаг: «Я вас слушаю!»