С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью... Страница 59

чертовой матери.

"Сто раз проверю..."

И его друг, уходя в тот декабрьский вечер - последний в жизни Есенина

вечер - из холодного номера гостиницы "Англетер", запомнил: накинув на плечи

шубу, поэт сидел у стола. Папка с бумагами была раскрыта. Есенин

просматривал рукописи... Есенин работал...

2

Фотография 1924 года. Стол, накрытый белой скатертью. На подносе -

старинный самовар, должно быть, тульский, фабрики Баташовых. Его верх

венчает фарфоровый чайник - чтобы не остыла заварка. За столом - мать и сын.

Она - в платке, в теплой кофте. Подперев голову рукой, смотрит на сына,

слушает. Он - в городском пиджаке, белеет ворот рубашки. В правой руке

книга: Есенин читает свои стихи матери, Татьяне Федоровне...

"Милая, добрая, старая, нежная..."

Священно чувство к матери. Оно свойственно каждому человеку. Но поэт не

только пронес это чувство до последних дней своих. Он запечатлел его в

строках, полных такой пронзительной сердечности, что они вроде бы и не

воспринимаются как стихи, искусство, а как сама собою изливающаяся

неизбывная нежность.

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Всего четыре строчки, но ты уже во власти музыки чувства. Поэт как бы

обнял старушку душой своей и вместе с нею обнял и тебя, читателя.

Строфа наполнена до краев: здесь и сыновнее тепло; и время, минувшее со

дня последнего свидания сына и матери; и расстояние, их разделяющее; и

бедность жилища старушки; и благоговение поэта перед родным кровом...

О чтении Есениным "Письма к матери" вспоминает друг поэта писатель Иван

Евдокимов:

"Помню, как по спине пошла мелкая, холодная оторопь, когда я услышал:

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне.

Я искоса взглянул на него: у окна темнела чрезвычайно грустная и

печальная фигура поэта...

Я вернусь, когда раскинет ветви

По-весеннему наш белый сад.

Дальше мои впечатления пропадают, - заканчивает Евдокимов, - потому что

зажало мне крепко и жестко горло, таясь и прячась, я плакал в глуби

огромного нелепого кресла, на котором сидел в темнеющем простенке между

окнами".

Так же близко к сердцу принимают есенинское "Письмо..." и современные

слушатели и читатели.

Как сейчас помню старый обшарпанный вагон, в который я с трудом

протиснулся на станции Жлобин. Ехать до Минска мне предстояло часов восемь,

и я примостился в углу нижней боковой полки у запыленного, с косыми

потеками, окна.

Вагон был полон. И наверху и внизу устраивались почти одни женщины.

Облаченные в самую неожиданную одежду - в засаленные полушубки, обтертые

шинели, армейские телогрейки, довоенного пошива длинные демисезонные пальто,

- затянутые поношенными платками разного цвета, они переговаривались,

гремели жестяными чайниками, кружками, банками, изредка негромко смеялись.

Война только закончилась, и они, судя по всему, добирались до родных

мест, незабытых очагов...

Я уже начал дремать, когда у дальней от меня двери робко пискнула

гармошка и какая-то женщина низким, похожим на мужской голосом кому-то

сказала:

- Садись тут. Хорошо сыграешь - не обидим.

Минуту спустя вагон наполнился озорным перебором сиповатой тальянки, и

я понял: вошел бродячий гармонист, каких в те годы немало ездило по нашим

железным дорогам и собирало подаяния. Вагон притих и стал слушать.

Пришелец играл неважно, то и дело врал, да и самодельная песенка, что

он бойко начал, была пустенькой и нелепой. От нее в моей памяти сохранилась

одна рифма: "Фросе - Форосе", и то, вероятно, только потому, что до того о

Форосе я ничего не слышал.

Я взглянул на своих уже немолодых соседок, молчаливо смотрящих в мутное

окно, и почувствовал, что их думы далеко-далеко...

Пошла вторая песня, уже получше, а когда всплеснулась третья - "Синий

платочек", - лица женщин словно осветились внутренним светом, помолодели. И

гармонист вроде бы обрел форму, пел точнее, захватистее...

Потом было есенинское "Письмо к матери". Первую строку певец выдохнул

медленно и бережно, как будто боялся неосторожным движением расплескать

заключенные в ней тепло, нежность.

В вагоне сразу стало тише, а на тех, кто еще продолжал говорить,

зашикали. Слова "Тот вечерний несказанный свет" уже прозвучали в тишине, если не считать безалаберного стука колес на стыках рельс да поскрипывания

привинченных к полу стоек.

"Письмо к матери" я знал наизусть, не раз слышал, как его пели солдаты, но и меня полоснули по сердцу это неизбывно ласковое "моя старушка", доверительно простодушное "жив и я", до смерти любимое "низенький наш дом".

А что уж напоминать о "несказанном свете", который даже и представить

невозможно, ибо о нем сказано как о чем-то чудесном, недосягаемо

таинственном, завораживающем...

У ближней ко мне соседки глаза стали влажными. Расчувствовались и

сидящие за ней женщины. Они плакали как бы про себя, безмолвно и затаенно,

плакали сердцем, а это, знаю, самые горькие, мучительные слезы. Песня

разбередила их еще незажившие раны, проникла в самые заветные уголки души,

всколыхнула там на всю жизнь запавшую любовь к тем, кто достался в муках и

радостях.

Песня говорила: не переживай, успокойся; каждый, кого нет, вернется, и

все станет по-прежнему: отчий дом, белый весенний сад, тихое утро... Да и

может ли быть иначе, если есть на свете ты - помощь, отрада...

В голосе гармониста переплелись и нежность, и радость, и тоска, и

надежда, и горечь, и какая-то детская беспомощность. Слушая его, я вспомнил

тургеневского Якова, в чьем голосе "дышала русская, правдивая, горячая душа

и так и хватала тебя за сердце, хватала прямо за его русские струны".

Последняя нота растаяла, мои соседки, вытерев кончиками платков глаза,

закивали друг дружке: вот, дескать, песня так песня...

А у дальней двери тот же низкий, похожий на мужской голос женщины

произнес:

- Хорошо спел, спасибо. Вот, возьми! - И потом - кому-то: - Вы его