Яков Харон - Злые песни Гийома дю Вентре : Прозаический комментарий к поэтической биографии. Страница 58

И на Олимп ворвался с пистолетом.

97

ПРОЩАЙ, ПАРИЖ!

Прощай, Париж! Прощай, волшебный город,

Фата-Моргана юности моей!

Налей, Агриппа, кубки пополней,—

Прощайте, Елисейские просторы!

Войти в твой Пантеон — надеждой ложной

Не льщу себя, любовь к тебе воспев.

Мне б хоть, в сердцах друзей струну задев,

В их памяти оставить след ничтожный…

Я шел к тебе сквозь пламень испытаний.

Ни в радостях, ни в боли, ни в страданье

Не плакал я — нигде и никогда.

Разлуки лед мне обжигает руки.

Я не стыжусь бессильных слез разлуки —

Прощай, Париж! Надолго. Навсегда.

98

МОЕ УТЕШЕНИЕ

Я часто против совести грешил

И многих был ничтожней и слабее.

Но никогда не изменял себе я

И никому не продавал души.

Пускай враги льют желчь и поздний яд,

Тупым копытом мой лягают труп;

Пусть сплетничают нежные друзья,

Что был я подл, труслив, завистлив, скуп…

Кидайтесь! Плюйте бешеной слюной

На гордый лавр, на мой надгробный креп [62]

С листа Истории ваш хриплый вой

Стереть бессилен имя дю Вентре!

Пусть что угодно обо мне твердят,

Мне время — суд, стихи — мой адвокат.

99

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Агриппе д'Обинье

Мы жили зря. И так же зря умрем:

Ни подвига — потомкам в назиданье,

Ни мысли дерзкой. Нам ли оправданье —

«Пророка нет в отечестве своем»?

…На площади Цветов сожжен живьем

Джордано Бруно — гордый светоч знанья,

Ни подкупом, ни пыткой, ни страданьем

Не сломленный: спор разрешен огнем!

Но жалкие попы сожгли лишь тело.

Бессмертна мысль, и Правда не сгорела!

Для счастья и любви на этом свете

Вновь зеленеют рощи и поля,

Во славу Разума, на радость детям,

Попам назло — вращается Земля!

100

НА БЕРЕГУ СТИКСА

Пройдут года. Меня забудет мир.

Листы моих стихов загадят мухи.

Какой-нибудь невежда вислоухий

В них завернет креветки или сыр…

Что жизнь моя? Что творчество и слава?

Самообман. Химера. Сказка. Сон.

Меня на свалку отвезет Харон —

Мышам и глупым совам на забаву.

Мой юмор злой, мой стихотворный пыл

Зальют зловонной клеветой попы —

Я не дойду к грядущим поколеньям!

И если бы в Агриппиных твореньях

Меня бессмертный автор не лягал,—

Чем доказать, что я существовал?..

ГЛАВА 5

Вот, собственно, и все.

К поэтической биографии относится, вероятно, еще и обзор «первых публикаций» — прижизненных или хотя бы посмертных. Но тут мне, как вы догадываетесь, рассказать нечего. Самое первое «издание», состоявшее из сорока сонетов и издевательского комментария, было выполнено Юркиной каллиграфией на кальке, размножено светокопировальным способом и сброшюровано в пяти экземплярах. Мы разослали эти экземпляры своим далеким — Ну, скажем так: друзьям. А те уж понесли их — с самыми благими, впрочем, намерениями — весьма солидным ценителям и специалистам.

Реакцию ныне здравствующих экспертов мне приводить не хочется — разве что за одним-единственным исключением, и право на это исключение дает мне хотя бы временная дистанция. Дело в том, что этот отзыв писался совсем недавно, когда Юрки давно уже в живых не было, и не на первые сорок, а на нынешние сто сонетов. Поэтому все упреки адресованы мне, я их с благодарностью воспринял — и не стесняюсь обнародовать.

Реакция же ушедших в мир иной была, как ни странно, более чем лестной. Получая через наших непосредственных корреспондентов все новые и все более восторженные отзывы, мы с Юркой вскоре поняли, чему обязаны столь теплым, даже горячим, приемом: для всех наших читателей на воле мы ведь были прежде всего «репрессированными», арестантиками во глубине сибирских руд и т. д.— как же было скупиться на похвалу, на участие, на моральную поддержку! Может, от этой поддержки жизненно важные вопросы зависят — быть или не быть несчастным «переводчикам», продолжать ли свое ужасное, должно быть, существование — или уж совсем отчаяться и покончить все разом?!

Ничем иным, кроме подобной доброты (разумеется — чрезвычайно ценной, и не только для нас с Юркой, но и более широко, так сказать, для верной характеристики морального облика многострадальной российской «прослойки», сколько б ее ни мордовали…), невозможно объяснить безоговорочную апологию творчества дю Вентре такими мировыми величинами, как, например, М. Лозинский в Ленинграде и М. Морозов в Москве. Немного позже, в сорок седьмом, мне посчастливилось лично — в доме все той же Женюры — услышать из уст ныне покойного Владимира Луговского форменный панегирик не только поэту, но и его переводчикам. Владимир Александрович утверждал, что это надо немедленно печатать — причем немедленно в том прямом смысле, что все порывался вскочить и куда-то бежать, не выпуская из рук нашей книжицы, и мы все с трудом его удерживали. Был уже первый час ночи, но мы не так уж много и выпили, опьянение было совсем иного рода…

Единственным нелицеприятно трезвым рецензентом нашим — на самой первой стадии, то есть еще в начале сорок шестого года,— оказался Николай Альфредович Адуев. Он прислал нам в лагерь подробное письмо — четыре страницы убористой машинописи! — с весьма суровыми поправками, замечаниями и конкретными советами. Начал он с того, что мы-де напрасно тешим себя уверенностью, будто обладаем единственным уцелевшим томиком дю Вентре в оригинале. Еще будучи студентом Сорбонны, утверждал Адуев, он откопал у старичка-букиниста на Монмартре такой же точно томик, явно того же издания… И вот он не понимает, как мы, вроде бы достаточно тонко чувствующие язык и манеру дю Вентре, можем допускать такие-то и такие-то явные нелепицы, безвкусицы, оплошности и т. п., и т. д. Следовал преподробнейший список — и все в безжалостно-едкой, остроумной и даже зарифмованной форме.

Трудно переоценить значение этого письма в нашей работе…

Надо ли говорить, что в сорок седьмом, едва попали мы в Москву, одним из первых наших визитов был визит к Адуеву. Мы ждали этой встречи, как праздника,— и не ошиблись. По нашей просьбе Адуев, уже тяжело больной, оставил у себя в машинописи всю сотню сонетов — «на расправу». По нашей же просьбе он выставил каждому сонету (вернее — нам с Юркой за каждый сонет) оценку по пятибалльной системе и свои замечания на полях. Этот экземпляр с адуевскими оценками и ремарками «лег в основу настоящего издания», как говорят в более солидных случаях. Во всяком случае, он лег в ящик моего письменного стола — как самая дорогая реликвия.