Марко Вовчок - Евгений Павлович Брандис Страница 54

Интерес к этому радикальному французскому публицисту и политическому деятелю, возникший благодаря Пассеку, продолжался не один год. Профессор сравнительного правоведения Коллеж де Франс Эдуар Лабуле не скрывал своей неприязни к режиму Наполеона III, и потому его лекции пользовались особенным успехом. Марко Вовчок с увлечением читала не только политические памфлеты и «Голубые сказки», но и научные труды Лабуле. Его книгу «Либеральная партия» она горячо рекомендовала Ешевскому.

Одно лишь упоминание, но как обогащается духовный облик писательницы!

На вопросы, что, она делает и чем сейчас занимается, она отделывалась дежурной фразой: «Я учусь, читаю, работаю». Эти общие слова повторяются и в письме к Ешевской, а ее муж-историк невольно их прокомментировал, одновременно (в конце 1860 г.) написав из Парижа: «Она работает сильно, берет уроки английского и итальянского языков, пропасть читает и пишет. На днях она кончила прелестную повесть «Лихой человек», которую посылает в «Русский вестник». По-моему, это едва ли не лучшее, что она написала. На малорусском языке написано уже 5 рассказов, уже отправленных в новый малороссийский журнал «Основу». Я крепко боюсь, что она уходит себя… Нельзя протянуть долго, когда спишь по два часа в сутки и обедаешь иногда раз в два, три дня…»

Вот что скрывалось за словами: «Я учусь, читаю, работаю»!

А. В. Маркович, застрявший в поисках службы в Петербурге, стал поверенным в ее литературных делах — вступил в соглашение с Тибленом о повторном издании «Народних оповідань»{29}, отдал в «Русское слово» авторский перевод повести «Три доли», вел переговоры с Белозерским, получал и отсылал за границу гонорары. Одновременно А. В. Станкевич выполнял ее поручения в Москве. По инерции она еще пыталась сотрудничать в «Русском вестнике», но затем прекратила с Катковым всякие отношения и забрала оставленные у него рукописи. Станкевич дал ей понять, что считает предосудительной какую бы то ни было связь с этим перекрасившимся в черный цвет либералом: «Я не должен бы вступать ни в какие отношения с Катковым, но нарушил такой долг в угоду вам. Продолжать же с ним переписку еще далее я не могу и не должен».

Несмотря на то, что ее литературные труды в этот период щедро оплачивались, денег катастрофически не хватало: тянулись старые долги, соблазняли непредвиденные расходы, много уходило на пожертвования и на помощь нуждающимся.

О своих благотворительных делах она вспоминала в предсмертной записке: «…во всю жизнь я не оставила никого, кто был на моей дороге больной и несчастный, или казался мне таким, без того, чтобы всем сердцем не стремиться облегчить, помочь…Помню, в Париже, как смешно почти всем — да всем-таки — казалось мое бегатье в больницу, на другой конец города затем только, что$ы отнести пучок фиалок малознакомой умирающей женщине. Мне и теперь отрадно вспомнить, как оживлялось бедное, уже бескровное лицо при моем появлении».

Тургенев, по его собственным словам, находившийся «в отношении к М[арье] А[лександровне] в положении дяди или дядьки», отмечал как положительную черту ее характера «наивность и добродушие», но не переставал подтрунивать над свойственной ей безалаберностью, считая, что она бросает на ветер и время и деньги. «Марья Алекс[андровна] все здесь живет и мила по-прежнему: но что тратит эта женщина, сидя на сухом хлебе, в одном платье, без башмаков, — это невероятно. Это даже превосходит Бакунина]. В полтора года она ухлопала 30 000 франков совершенно неизвестно куда!» — писал он П. В. Анненкову в декабре 1860 года, а тот, включив эти строки в свои воспоминания, добавил от себя: «Это была удивительная натура, без нужных средств для поддержания своих привычек, но с замечательным мастерством изобретать средства для добывания денег, что в соединении с серьезностью, какую дают человеку труд, талант и горькие опыты жизни, сообщало особый колорит личности г-жи Маркович и держало при ней многих умных и талантливых приверженцев довольно долгое время».

В одной из записных книжек Марко Вовчка перечислены денежные поступления приблизительно за три года (1860–1862 гг.). Итоговая цифра приближается к той, что указана Тургеневым. Выходит, что ее заработки были вдвое меньше, чем ему казалось. Но все равно этой большой суммы могло бы хватить на несколько лет безбедной жизни. Марко Вовчок всегда была верна себе: и в годы нужды и в годы процветания тратила деньги без счета и на других больше, чем на себя.

Между тем Татьяна Петровна Пассек не переставала жаловаться Герцену на «козни коварной женщины», разлучившей ее с сыном, и, по словам Ешевского, составила вместе с княжной Шаликовой и другими своими приятельницами «комплот для распространения самых непозволительных историй о Марии Александровне». Слухи о «предосудительном» поведении писательницы дошли до Герцена еще в мае 1860 года, когда он ответил своему сыну Александру, выражавшему сочувствие Т. П. Пассек: «Если есть одно религиозное чувство уважения, идущее вслед за поклонением самоотверженной преданности, то это уважение к благородным талантам».

Позже Герцен заявил Тургеневу, что связь писательницы с «маленьким Пассеком» «ее ни на йоту не уменьшает», «как будто все мы не виноваты перед царем и не грешны перед богом», и даже пытался образумить безутешную Татьяну Петровну: «Великое дело вовремя отпускать на волю — детей, рабов и все, что в неволе. Я родительское бешенство не ставлю в добродетель — сидеть и думать, что дитя в гололедицу упадет — а дитя 25 лет, — ведь это нелепость. Оставьте пока волю — перебесится, лучше будет». Правда, потом Герцен стал думать иначе. Конечно, если бы Мария Александровна чистосердечно рассказала ему о своих отношениях с Пассеком, вызывавших столько пересудов, он отнесся бы к этому не так, как другие, и воздержался бы от резких. замечаний, вроде тех, что содержатся в письмах к Тургеневу: «Имей она себе десять интриг, мне дела нет — и, конечно, я не брошу камня. Но общая фальшивость — дело иное…Ведь Ж. Санд не оттого великая писательница, что много пакостей делала».

Скрытный характер и ощущение враждебной атмосферы удерживали Марию Александровну от откровенности именно с тем, кто в трудные минуты мог бы протянуть ей дружескую руку. Она не решилась, а Татьяна Петровна, ездившая в Лондон в августе 1861 года, выставила ее в столь дурном свете, что Герцен прекратил с Марко Вовчком переписку и лишь в конце шестидесятых годов сменил гнев на милость, если можно считать «милостью» полуофициальные отношения.

Эта шумная история отразилась и на дружбе писательницы с Тургеневым, хотя разрыв произошел позже и совсем по другим причинам. А сейчас Иван Сергеевич старался отговорить ее от давно задуманного путешествия в Италию и, разумеется, переубедить не смог.

1 марта 1861 года она выехала с Богданом