Бисмарк - Николай Анатольевич Власов Страница 52

но являлись самостоятельными государственными образованиями и непосредственно в Датское королевство не входили. Согласно старинному закону, они считались «навеки нераздельными», то есть они должны были иметь неизменный одинаковый статус. Тем не менее в 1815 году Гольштейн вошел в состав Германского союза, а Шлезвиг, где датчан было намного больше, остался за его пределами.

Угроза существовавшему в герцогствах статус-кво исходила сразу с двух сторон. Во-первых, и немецкие, и датские националисты были недовольны особым положением герцогств и хотели видеть их частью своего национального государства. Во-вторых, династический кризис в Дании ставил под вопрос легитимность личной унии — будет ли новая династия обладать в отношении Шлезвига и Гольштейна теми же правами, что и старая? В 1848 году на волне европейской революции немецкое большинство в герцогствах заявило о своей независимости. Датчане не смирились с потерей, и началась война, в которой мятежники получили поддержку со стороны германских государств; симпатии немецкого национального движения были целиком на их стороне. Однако в конфликт вмешались великие державы, в первую очередь Великобритания и Россия, не желавшие изменения сложившегося баланса. Они оказали дипломатическое давление на Франкфурт и Берлин, в результате чего герцогства остались без внешней поддержки, и к 1850 году силы, выступавшие за независимость, потерпели поражение.

Итоги и перспективы были в 1852 году зафиксированы Лондонским протоколом, подписанным всеми великими державами Европы. В соответствии с ним герцогства должны были, во-первых, оставаться связанными с датской короной личной унией даже после смены правящей династии. Во-вторых, сохранялись их автономия и нераздельность — ни одно из них не могло стать частью датского государства, в отношении обоих должны были действовать равные нормы. Чтобы еще больше стабилизировать ситуацию, в 1853 году датская корона выплатила отступное претенденту на герцогства, имевшему на них после смерти короля Фредерика VII наибольшие права — герцогу Кристиану Августу Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аугустен-бургскому. Как это часто бывает, компромисс не устроил ни одну из сторон; конфликт оказался не разрешен, а просто заморожен до следующего кризиса.

Очередной ход был сделан в Копенгагене, где большое влияние на принимаемые решения оказывали датские националисты. Их называли «Эйдер-датчанами», поскольку они мечтали провести южную границу страны по реке Эйдер, сделав Шлезвиг частью датской территории. В 1855 году была предпринята первая попытка ввести общую конституцию для Дании и Шлезвига, однако жесткая реакция Германского союза заставила Копенгаген пойти на попятную. Тем не менее датчане упорствовали: вопрос о новой конституции был опять поднят весной 1863 года. Напряженность усиливалась; в германских государствах внимательно следили за происходящим на севере. Сын Кристиана Августа, Фридрих Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аугустенбургский, публично дезавуировал отказ своего отца от претензий на трон, заявив, что по-прежнему рассматривает себя в качестве законного наследника престола обоих герцогств. А в программе Немецкого национального союза возвращение Шлезвига и Гольштейна в лоно Германии значилось в качестве одной из главных целей.

Кризис достиг кульминации в конце года. 15 ноября бездетный датский король Фредерик VII отошел в лучший мир, и на престол вступил Кристиан IX из династии Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбургов. Три дня спустя свежеиспеченный монарх подписал так называемую «Ноябрьскую конституцию», которая действовала на территории Дании и Шлезвига, но не Гольштейна.

Шаги Копенгагена нарушали сразу два принципа Лондонского протокола: автономии и нераздельности герцогств. Протест Германского союза не замедлил себя ждать. 7 декабря во Франкфурте-на-Майне было принято решение об экзекуции; саксонским и ганноверским контингентам предстояло занять Гольштейн. В конце декабря они беспрепятственно вошли на территорию герцогства, радостно встреченные местным населением. Однако в Копенгагене были уверены, что великие державы в конечном счете встанут на их сторону.

Одновременно 34-летний Фридрих Аугустенбургский предъявил наследственные права на герцогства и провозгласил себя правящим герцогом Фридрихом VIII. Нового претендента на трон поддержало немецкое общественное мнение, в первую очередь либеральные круги, к которым он был близок по своим убеждениям. Весьма популярной в Германии стала идея создания нового государства Шлезвиг-Гольштейн под скипетром Аугустенбурга. Молодой герцог, сформировавший в Готе правительство в изгнании, стал кумиром многих немцев.

Бисмарк не разделял этого энтузиазма, однако Шлезвиг-гольштейнский кризис стал для него желанным шансом выйти из тупика и добиться ощутимого успеха. Задача оказалась крайне непростой: три наиболее вероятных исхода конфликта (победа датчан, образование на севере нового независимого государства, которое не стало бы сателлитом Пруссии, или возвращение к статус-кво 1852 года) ничего не дали бы главе прусского правительства. Ему нужна была однозначная, несомненная и масштабная победа Берлина. Чтобы достичь поставленной цели, потребовалось все дипломатическое искусство, упорство и выдержка. Говоря словами Лотара Галла, «действия Бисмарка в Шлезвиг-гольштейнском вопросе представляются образцовым примером совершенно неортодоксальной, определяемой обстоятельствами и меняющимися факторами, короче говоря, прагматичной политики»[374].

Официальная позиция, озвученная Бисмарком на начальной стадии кризиса, заключалась в необходимости строгого соблюдения Лондонского протокола. Это вызвало сильное недовольство как в самой Пруссии, так и у представителей национального движения за ее пределами. В ноябре 1863 года Бисмарку пришлось даже вступить в спор с королем и кронпринцем, склонными поддержать кандидатуру Фридриха Аугустенбургского, который был женат на племяннице королевы Виктории, а значит, на кузине кронпринцессы. Вильгельм пытался даже апеллировать к немецкому национальному чувству своего министра, но Бисмарк упорно стоял на своем: нельзя дать волне энтузиазма увлечь себя, забыв о прусских интересах.

На первый взгляд это может показаться парадоксальным. Еще недавно Бисмарк выступал за союз с национальным движением, пытался всеми силами добиться его доверия и поддержки; теперь, когда такая возможность сама шла ему в руки, он категорически отказался от нее. Получается, правы оказались те, кто не доверял ему, обвинял в лицемерии и популизме? «Вопрос сводится к тому, — писал Бисмарк в декабре 1863 года своему старому сопернику, послу в Париже Роберту фон дер Гольцу[375], — являемся ли мы великой державой или одним из союзных германских государств, и надлежит ли нам, в качестве первой, подчиняться самому монарху или же нами будут управлять профессора, окружные судьи и провинциальные болтуны, как это, конечно, допустимо во втором случае. Погоня за призраком популярности в Германии, которой мы занимаемся с сороковых годов, стоила нам нашего положения в Германии и в Европе. Нам не удастся восстановить его, если мы отдадимся на волю течения, надеясь в то же время управлять им; мы вернее достигнем цели, твердо встав на собственные ноги и будучи прежде всего великой державой, а потом уже союзным государством. […] Вы полагаете, что в «германском общественном мнении», в палатах, газетах и т. п. заключено нечто такое, что может поддержать нас и помочь нам в нашей политике, направленной на достижение единства и гегемонии. Я считаю это коренным заблуждением, продуктом фантазии. Мы