Игорь Курукин - Анна Иоанновна Страница 50

Неменьшее беспокойство доставляли самозванцы. Манифест 1731 года требовал присягать неизвестному «наследнику», что вызывало в народе множество слухов и толкований. В 1732 году восемнадцатилетний «гулящий человек» из-под Арзамаса Андрей Холщевников назвал себя царевичем Алексеем Петровичем. Будучи арестован, он своё царское достоинство не отстаивал, признавшись, что не раз слышал, будто «лицем похож» на покойного сына Петра I, а взять его имя уговаривали местные крестьяне и «раскольница» Марья. Кажется, это и вправду были юношеская бравада и глупость. Но в Тайной канцелярии такими вещами не шутили — 13 мая 1732 года императорский указ повелел: самозванца «казнить и тело сжечь», а на месте преступления, в Арзамасе, выставить на колу его голову и прибить на столбе «публичной лист» с указанием вины{273}.

В декабре того же года в Москву был доставлен другой «царевич Алексей Петрович», о ходе следствия над которым Анна Иоанновна требовала регулярно сообщать ей. Самозванцем оказался беглый крестьянин московского Новодевичьего монастыря Тимофей Труженик. Человек экзальтированный, он сначала призывал крестьян идти с ним в мифический «Открывонь-город»; потом объявил, что манифест о присяге издан для него, так как он и есть чудом спасшийся царевич Алексей Петрович. По донским казачьим станицам он рассылал воззвания: «И вы, голытьба, бурлаки, босяки бесприютные, где нашего гласа не заслышите, идите до нас денно и нощно!» Должно быть, мужикам интересно было слушать его поэтичные обещания уничтожить бедность на земле, одарить их «златом и серебром и золотыми каретами. И хлеба-де столько не будет, сколько золота и серебра», но попытка пламенной риторикой поднять их на выступление не удалась{274}.

На следствии арестант требовал отвезти его во дворец к «сестре» Анне Иоанновне, однако под пытками стал давать показания, назвав восемь человек в Тамбовском уезде, помогавших ему агитировать. От них следователи узнали, что у самозванца был «брат», «царевич Пётр Петрович», который оказался беглым драгуном Ларионом Стародубцевым. Труженик убедил Стародубцева назваться царевичем, а тот сумел собрать в самарских степях несколько десятков бурлаков, беглых крестьян и казаков. От имени Петра Петровича Стародубцев издал свой «манифест»:

«Благословен еси Боже наш! Проявился Пётр Петрович старого царя и не императорский, пошёл свои законы искать отцовские и дедовские, и тако же отцовские и дедовские законы были; при законе их были стрельцы московские и рейторы, и копейщики, и потешные; и были любимые казаки, верные слуги жалованные, и тако же цари государи наши покладались на них, якобы на каменную стену. Тако и мы, Пётр Петрович, покладаемся на казаков, дабы постояли за старую веру и за чернь, ка[к] бывало при отце нашем и при деду нашем. И вы, голетвенные люди, бесприютные бурлаки, где наш глас не заслышитя, идите со старого закону денно и ночно. Яко я, Пётр Петрович, в новом законе не поступал, от императора в темнице за старую веру сидел два раза и о ево законе не пошёл, понеже он поступал своими законами: много часовни поломал, церкви опоко свешал, каменю веровать пригонял, красу с человека снимал, волею и неволею по своему закону на колена ставливал и платья обрезывал…»{275}

«Пётр Петрович» и его друзья пытались выручить арестованного Тимофея, а затем решили готовить поход на Москву, но были схвачены при попытке вербовки «подданных». Следствие тянулось до осени 1733 года. Стародубцеву и Труженику отрубили головы и насадили на железный кол, а тела сожгли, их товарищи также лишились голов, а встречавшиеся с ними крестьяне были биты кнутом и после «урезания» языков сосланы к вечным работам в дальние сибирские города.

Крестьянский сын из-под Воронежа Филипп Дюков однажды «увидел перед собою на полу неболшое сверкание… и потому мыслил, что оное сверкание чинилось для ево. Дюкова, и надеялся простотою своею, что возьметца он в цари в ыное государство». В ожидании блестящего будущего претендент бродяжничал, кормясь милостыней и «портным мастерством», пока в 1734 году не был схвачен за убийство «жонки» и навечно заперт в монастыре. Другому крестьянину, Алексею Костюнину, было видение святых Сергия и Ивана Воина, которые обещали ему: «…будет де тебе государыня Анна Иоанновна обручницею», — с последующим обращением турецкого «салтана» в православие и сбавкой подушной подати. За обещанным Костюнин явился в Петербург, где был взят и как «повреждённый в уме» заточён в Кирилло-Белозерском монастыре{276}.

Послушнику Киево-Печерской лавры шляхетскому сыну Ивану Миницкому якобы явился сам Христос и объявил: «Будешь правителем великороссийским!» Монастырские власти Ивана не выдали и даже не наказали, он же воспринял это как благословение, ушёл из обители, примкнул к «партии» работных людей и в январе 1738 года во дворе казака Петра Малмеги в селе Ярославце Киевского полка объявил себя царевичем Алексеем Петровичем. Самозванец обещал: «Я де вашу нужду знаю. Будет вам вскоре радость — с турком заключу мир вечно, а вас де в мае месяце нынешнего году все полки пошлю и казаков в Полшу и велю всю землю огнём сжечь и мечем рубить». Ему поверили казаки, местный атаман, несколько солдат Новгородского полка и поп Гавриил, который уже возгласил молитву «о благоверном нашем государе царе Алексее Петровиче»; но в этот момент Миницкого схватил сотник с верными казаками. По делу проходили более шести десятков человек; в сентябре 1738 года Анна утвердила приговор: Миницкого и «роспопу Гаврила посадить живых на колья, солдата Стрелкова и наказного сотника Полозка четвертовать, у Павла Малмеги сперва отсечь ногу, а потом голову; и те головы, руки и ноги взоткнуть на колья, а тела их положить на колёса»{277}. Похоже, жестокость была вызвана реальными опасениями: на Украине было неспокойно — гетманскую власть только что упразднили, а крестьяне и казаки несли службу и терпели поборы во время тяжёлой войны с Турцией.

Беспокоили государыню и анонимные «подмётные письма». Одно из них, адресованное ей, осуждало практику отдачи на откуп богатым купцам кабацкой торговли и сбора таможенных пошлин и ставило в пример «немецкие земли», где продажа вина находилась не в казённой монополии, а «в вольности». Судя по знакомству с заграничными порядками, автор хорошо знал уловки сборщиков пошлин. В России, по его мнению, произвол откупщиков приводил к «великому разграблению всего народу»: от насаждения кабаков одни от пьянства «умирают безвременно», другие «вступают в блуд, во всякую нечистоту, в тадбы, в убивство, в великие разбои». Кроме того, из-за чрезмерного усердия хозяев питейных заведений их клиенты попадали под «слово и дело»: «Наливают покалы великие и пьют смертно; а других, которыя не пьют, тех заставливают силно, и мнози во пьянстве своём проговариваютца, и к тем праздным словам приметываютца приказныя и протчия чины, и оттого становятся великие изъяны»{278}. Интересно, что сочинивший это послание в эпоху бироновщины автор не видит здесь вины иноземцев — по его мнению, это внутренняя российская проблема.