Волошинские чтения - Владимир Петрович Купченко Страница 5

письмах к матери и к А. М. Петровой. 16(29) мая он пишет Е. О. Волошиной: «Безусловно, это начало революции. Именно только первое начало, а не продолжение 70-х годов, так как, вероятно, это движение пойдет совсем иным путем». А ниже: «Страшно даже как-то верить в то, что это „начало“: до такой степени это кажется неожиданным счастьем»[21].

Еще более смело — в письме к М. В. Сабашниковой 4 июля 1905 года: «В слабости, безволии, чувствительности и слепоте Николая II есть что-то, что ясно указывает на его обреченность». «Сознание священной неизбежности казни царя во мне теперь растет не переставая: это чувствовалось еще в январе в Петербурге, но неясно и смутно. И это — не месть, а искупление»[22].

Тема неизбежно грядущего возмездия с необычайной силой прозвучала в стихотворениях Волошина, опубликованных в парижском журнале «Красное знамя»: «Ангел мщения» и «Голова madame de Lamballe»[23]. Герой стихотворения «Ангел мщения» — по определению Волошина — «Ангел Справедливости и Отмщения, кровавый Ангел Тамплиеров, Ангел, у которого в руках меч, у которого глаза всегда завязаны, а одна чаша весов всегда опущена…»[24]. Он обращается к русскому народу с призывом пролить кровь за кровь. Тяжело падают пророческие слова, перевешивает та чаша весов, куда сложены преступления тирана:

Меч справедливости, карающий и мстящий,

Отдам во власть толпе…

Однако Волошина пугает льющаяся кровь, в словах Ангела мщения ему слышится не только призыв к отмщению, но и прославление жестокости, как таковой, упоение убийством. Верный библейской заповеди «Не убий!», Волошин предостерегает:

Не сеятель сберет кровавый колос сева,

Поднявший меч погибнет от меча,

Кто раз испил хмельной отравы гнева,

Тот станет палачом иль жертвой палача.

Христианский пацифизм, существенно ограничивая видение мира Волошина-художника, мешал правильному постижению исторических событий первой русской революции.

В стихотворении «Предвестия», навеянном Девятым января, Волошин сравнивает убийство Юлия Цезаря с событиями Кровавого Воскресенья. Поэт склонен видеть в них мистическое предвестие грядущих событий, пророческий жест богини возмездия Немезиды: «Умей читать условные черты». 9 января для него лишь начало революции:

Уж занавес дрожит перед началом драмы,

Уж кто-то в темноте, всезрящий, как сова,

Чертит круги и строит пентаграммы,

И шепчет вещие заклятья и слова…

Для Волошина необычайно характерно выражение «кто-то в темноте». Будучи мистиком-идеалистом, он не мог распознать истинные движущие силы русской революции, но почувствовал и выразил ее неизбежность. Рассказывая, как расправился французский народ с приближенной королевы Марии-Антуанетты, принцессой де Ламбаль, он как бы выступает от лица парижской черни. Картина хмельного кровавого пира, «священного безумья народа» дана в стремительном музыкальном ритме, круженье плавного бального танца нарушается торжеством вакханалии. Не случайно возникают строки:

Пел в священном безумье народ.

И, казалось, на бале в Версале я…

Плавный танец кружит и несёт…

Отрубленная голова мадам де Ламбаль, вздетая на пику, становится символом народной мести, революционного гнева:

Точно пламя, гудели напевы.

И тюремною узкою лестницей

В башню Тампля, к окну королевы

Поднялась я народною вестницей…

В автобиографии Волошин писал: «Интерес к оккультному познанию был настолько велик, что совершенно отвлек меня от русских событий 1905 года и удержал меня вдали от России. Первую русскую революцию я увидел в том преображении, которое выразилось в моем стихотворении „Ангел мщения“…»[25]. Поэт воспринял события 1905 года сквозь призму собственного мироощущения. Нельзя сказать, что Волошин понял русскую революцию, но он принял ее. При этом в событиях 1905 года поэт почувствовал дыхание другой, пока еще отдаленной, но неизбежной грозы.

В статьях Волошина, написанных в этот период («Во времена революции», «Тайная доктрина средневекового искусства», «Разговор»), настойчиво звучит мысль о приближении «катастрофы психологической, которая все потрясения перенесет из внешнего мира в душу человека»[26]. Опаленная дыханием революции, душа Волошина обращается к мировой поэзии и шире — к историческому опыту человечества, пытаясь найти объяснение переживаемого момента.

Летом 1905 года он берется за переводы из Верхарна и сообщает М. В. Сабашниковой, что «думал о России и об Революции, переводя их. Это должно было сказаться»[27]. И далее в том же письме: «Мне было жутко переводить это, такой пророческой жестокостью веет от него»[28]. Стихотворение характерно риторической интонацией, многослойной символикой, сближающей его с «Предвестиями» и «Ангелом мщения». В «свитках пламени», «венце багряных терний» Волошин провидит кровавые зори будущего; «вечера, распятые над черными крестами» кажутся ему предвестием дня, пока еще неведомого:

Прошла пора надежд… Источник чистых вод

Уже кровавится червонными струями…

Образ крови, сочащейся каплями «во тьму земного лона», приобретает убедительность грандиозного жуткого символа. Он же развивается в стихотворении «Голова», тема которого — казнь тирана.

Ты сложишь голову на каменном помосте

Под гулкий плеск толпы, средь буйных площадей.

И ярко брызнет кровь, и слабо вскрикнут кости,

И будет оргия и благовест церквей.

Сложная символика этого стихотворения осталась неразгаданной. Критикуя два-три неудачных стилистических оборота и недоумевая, почему Волошин изменил заглавие, данное Верхарном, журнал «Весы» сурово оценил перевод: «Пусто и невразумительно»[29]. Между тем стихотворение является откликом на события первой русской революции. Не случайно оно было сразу же перепечатано в сборнике «Песни борьбы», вышедшем в 1906 году и запрещенном цензурой. Намек на казнь Людовика XVI, содержащийся в стихотворении, был переадресован Волошиным Николаю II в соответствии со злобой дня.

Посылая матери переводы из Верхарна, Волошин писал из Парижа: «„Казнь“ я мысленно посвящаю Николаю II»[30]. Пророчески звучит начало стихотворения: «Ты сложишь голову на каменном помосте», перекликаясь с известными строками Бальмонта из памфлета «Наш царь»:

Кто начал царствовать Ходынкой,

Тот кончит, встав на эшафот![31]

Обреченность русского самодержавия как наиболее омерзительного проявления деспотизма была абсолютно ясна Волошину еще в 1905 году. Кошмар российской действительности в период подавления революции: жертвы 9 января, залитая кровью Москва, военно-полевые суды, карательные экспедиции, ежедневные казни, — все это отразилось в поэзии Волошина в сложной опосредованной форме. Библейские образы, мистические пророчества, космический гиперболизм скрывали мироощущение поэта, задыхающегося в кровавом бреду бытия. О том же свидетельствует неопубликованное стихотворение Волошина, сохранившееся в одной из его творческих