Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская Страница 49

опасности, когда он сдерживается лишь ценой величайшего усилия. Есть заключенные, умеющие глубоко прятать свое «нет» под внешней корректностью и мнимой учтивостью в обращении с эсэсовцами. Но есть и такие, кто громко заявляет «нет» всем своим поведением, выражением лица, взглядом, кто не прячет своих кричащих о правде глаз от эсэсовцев, навлекая этим на себя преследования и ненависть.

От безумных их отличает только то, что свое великое, единственное «нет» они не высказывают вслух.

Глава седьмая

Алегри из солнечной Греции

На полевые работы теперь велено ходить босиком. Изо дня в день в серый предрассветный час по колкому гравию Биркенау ступают тысячи покрасневших от холода ног, под звуки оркестра они проходят ворота и, миновав дорогу в крематорий, идут дальше, по росной траве. Сразу за крематориями раскинулись уцелевшие среди сожженных деревень фруктовые сады, усыпанные грушами, яблоками и вишнями. По этой дороге идет колонна 115 – югославки, польки, русские и еврейки из разных стран. Для них, голодных, путь через фруктовые сады спасителен. Правда, не всегда. Не всегда начальник и конвоир разрешают подбежать к дереву и кинуть в него камнем, да и не всегда удается сбить фрукты. Но ощущение сытости дает даже сознание того, что кругом плодородная местность, где всегда можно раздобыть еду. От этого стихает голод, стихает мучительный страх перед завтрашним днем.

Начальник колонны, вероятно для собственного развлечения, что ни день ведет их иным путем, то коротким, то очень длинным, кружным, через зеленые полянки, выстланные буйным великолепием давно нехоженной травы, окруженные плотным кольцом деревьев, смыкающихся зелеными сводами; ведет их через селения, мимо крестьянских дворов и построек, частью пустующих, частью обжитых заключенными-мужчинами, работающими здесь. И всегда на этом пути, каждый раз в новом месте, перед колонной вдруг расступается зелень, открывая вид на пруды, откуда веет прохладой.

Эта местность по соседству с Хармензе называется «Фишераи»[75].

Чистая вода прудов рябит и плещется о берега, где шуршат, колыхаясь на ветру, камыши. Рядом с прудами, полными воды, есть высохшие, дно которых покрылось затвердевшим илом; местами он зеленый от слоя сухих водорослей. За прудами поднимается желтый косогор возделанного поля, на самом его верху, у горизонта зеленеет пышная морковная ботва. Слева в купе деревьев белеют хозяйственные постройки.

Взглянув впервые на этот пейзаж, такой типичный для земли польской, можно на какой-то миг позабыть, где ты находишься.

Повсюду в эту пору вот так же золотится стерня, повсюду разливается над землей солнечный зной, то и дело отступая перед влажным дыханием воды, повсюду так же перекликаются чайки в камышах.

Благословенны минуты забвения для заключенного, который в любое время дня и ночи должен помнить, где он. В эти минуты волшебная природа овладевает его сознанием, самим фактом мирного своего бытия, утверждая в нем право бороться и жить. Природа словно внушает ему, что он – мельчайшая частица вселенной и должен существовать, чтобы существовала вселенная, должен все превозмочь, раз в нем струится жизнь, как вода в соседних прудах.

Проникнувшись извечной мудростью природы, ты ощущаешь восторженное благоговение, и тогда крепнет в тебе, словно сжатый кулак, ослабевшая было воля к жизни, готовая разрушить все препятствия и побороть собственную немощь, готовая среди однообразия будней решиться на одной ей ведомый героизм, помогающий выжить вопреки всему.

От купы тенистых деревьев, от цветущего ржавым цветом щавеля и качающихся на ветру черных прямых палок камыша идет к заключенному по залитой солнцем плотине между прудов мечта – неотступный друг его. Мечта, что полностью отгораживает его от действительности, устраняет все ненужное и лишнее, оставляя один на один природу и человека, погруженного в свой фантастический мир.

Разве можно проникнуть в мир чувств божьей коровки, день-деньской ползающей по листьям… Разве можно постичь внутренний мир узника, долбящего киркой глину на плотине и таскающего дерн…

Но совсем забыться узнику нельзя. Точно предостережение, на глаза то и дело попадаются разные предметы. Вот на влажном дне пересохших прудов, на зарастающей клевером стерне валяется деревянный башмак, потерянный, может, с год назад, или жестяная миска. В конце плотины сложены штабелями носилки, лопаты, кайлы, деревянные молоты. А на горизонте, за ширью лугов, закрытый купами деревьев, поднимается дым из лагерного крематория. За ним, над Освенцимом, в лазури погожего неба неподвижно повисли аэростаты, словно громадные раздутые рыбы. Время от времени порыв ветра поворачивает их.

Как наивен заключенный, который во всем, даже в аэростатах, ищет благоприятных для себя примет. Но чем еще заполнить ему однообразие будней?

Вот высохший пруд. На одном его берегу весь день напролет под знойным солнцем женщины, согнувшись, ковыряют кирками твердую глину. Другие непрерывно грузят ее на носилки. По дну высохшего пруда, наискосок, двумя рядами движутся вереницы женщин. По правой тропинке – пустые носилки, по левой – груженные глиной. Ноги женщин вязнут в трясине, трескаются, кровоточат, покрываются нарывами.

Комья глины сбрасывают на другой берег пруда, образующий плотину. Здесь группа женщин разбивает комья и деревянными бабами утрамбовывает глину. Потом, для укрепления берега, к нему деревянными клиньями прибивается дерн. Так возникает новая плотина.

Достаточно, чтобы прошел ливень или проехала груженая телега, и несколько месяцев тяжелого труда двух сотен женщин пойдет насмарку.

И снова, в который уж раз, начнется перестройка плотины. Но тем, кто сегодня работает здесь, не доведется пережить горечь бесцельного труда. Через несколько месяцев, когда плотину начнут строить заново, этой группы уже не будет в живых. Сюда придут женщины из следующих эшелонов; на тропинке, бегущей посередине трясины, они не заметят кровавого следа своих предшественниц.

«Фишераи» – хозяйство обширное, и работы здесь хватает всем. Иногда сюда приходят мужчины косить траву для лошадей. С ужасом глядят они, как молодые полицайки ломают палки о спины согнувшихся в работе узниц, выкрикивая ругательства на своем омерзительном жаргоне, а вконец отупевшие женщины равнодушно принимают побои и даже как будто не слышат брани. «Что будут делать, – невольно думают мужчины, – в будущей, послелагерной жизни эти озверевшие полицайки?»

Трава и камыши растут повсюду, их косят даже на поверхности прудов. Через несколько дней после косцов на пруд приходят женщины. Громадный пруд с множеством заливов скорее напоминает озеро. К нему с косогора спускаются по дороге двести женщин. У противоположного берега, примыкающего к обширной трясине, покачивается на воде скошенный камыш – его-то и нужно собрать. Женщинам страшно. Хотя сейчас лето, они все равно зябнут, всегда простужены, дрожат в ознобе и лихорадке. Начальник колонны, выведенный из терпения их нерешительностью, начинает угрожать палкой. Тогда вперед выступает