За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень Страница 46

Экскурсоводка говорила:

– Если бы Пушкин не оказался в ссылке, он непременно бы пришел на Сенатскую площадь вместе со своими друзьями декабристами…

– Почему вы говорите «на Сенатскую», когда она давно уже площадь Декабристов, – проворчал один из школьников.

– Потому что тогда она была Сенатская, – грустно возразила девушка. – Было бы смешно, если бы декабристы пришли на площадь Декабристов.

Они медленно двигались по огромной пушкинской квартире, и Булгаков вновь не мог избавиться от мыслей, что сам он вынужден селиться в трехкомнатной, так и не имея собственного кабинета. А тут как раз, преследуя экскурсию, они подошли к огромному кабинету Александра Сергеевича.

– В тот день Пушкина ждали к обеду, – настраиваясь на трагичный лад, говорила худая девушка. – Вот представьте себе, стучат часы в официантской, прислуга говорит: «Кушать подано», – и разливает суп по тарелкам, а в этот миг на руках вносят раненого Пушкина. Его несут в кабинет, укладывают вот сюда на диван. И все эти вещи, которые вы видите, Александр Сергеевич видел перед своей смертью. Вот его любимая чернильница, негр в золотых штанах, подарок Нащокина…

Елена Сергеевна ткнула мужа в локоть:

– Нащокина! А мы в Нащокинском живем!

– И что же?

– Пушкин часто бывал у Нащокина в Москве, – продолжала девушка. – Они были близкими друзьями. Вот на этом диване, ребята, великий русский поэт умирал от полученной раны. Он смотрел на бесчисленное количество книг и прощался с ними, как с живыми людьми.

Под долгий и скорбный рассказ о гибели Пушкина Булгаков внимательно разглядывал корешки книг, в основном французских, изучал пушкинский почерк на выставленных рукописях, а когда экскурсия двинулась дальше, шепнул жене:

– Постой на стреме, я хочу негра стащить.

– С ума сошел?

– Давно уже. С тех пор, как тебя увидел.

– Да ладно тебе, ты тогда просто хотел Любанге насолить, вот и пустился во все тяжкие за мной ухлестывать.

– Стащу негра и буду в него окунать перо, стану прославленным, как Пушкин. И квартиру такую же получим.

– Ага, и на дуэли с Фадеевым погибнешь.

– Почему с Фадеевым? Он к тебе клеился?

Когда они вышли снова на набережную Мойки, он выглядел искренне огорченным:

– Жаль, что ничего не стащили. Хотя бы щепочку от эшафота декабристов.

– Нельзя ничего хранить в доме, что связано со смертью, – укоризненно сказала она.

– А ты заметила, в некоторых местах Пушкин пишет «я» слитно со следующим словом? «Язнаю», «явижу», «янаписал». Его «я» растворяется в мире слов. Когда я умру, я тоже растворюсь в мире слов.

– Довольно о смерти! – топнула она ножкой.

Вернувшись на Невский, они подышали букинистическим запахом в бывшей кондитерской Вольфа и Беранже, но ничего из старых книг не купили, дабы не занимать руки. Затем полюбовались разнообразием рыб в огромном аквариуме дома Мертенса, где теперь располагался хороший универсам.

– Однако вон там и там плесень, – заметил Булгаков. – Не представляю, как они чистят такой гигантский аквариум.

– Действительно плесень, и как ты все замечаешь?

– Причем это черная плесень, аспергиллус нигер. У человека с ослабленным иммунитетом способна вызывать тяжелые заболевания, вплоть до почечной недостаточности.

– Пойдем отсюда.

Здесь же в доме Мартенса можно было попить кофе с эклерами, что они и сделали, забыв про аспергиллус нигер. В хорошем настроении двинулись дальше, у Казанского собора, превращенного семь лет назад в музей религии и атеизма, Булгаков заметил, что и в девятнадцатом веке сей храм почему-то мало посещался верующими, о чем свидетельствует сцена из гоголевского «Носа». В Дом книги, увенчанный башней-фонарем со стеклянным глобусом, заходить не стали, зная, что среди нагромождений великой советской литературы не найдут даже малюсенькой книжонки с его фамилией на обложке. Но и без визита в храм советской книги Булгаков снова огорчился от мыслей, что он чужой на этом празднике жизни.

Они шли по Невскому, и настроение менялось, то делалось грустно, то отбрасывали от себя заботы и радовались чудесному и вполне летнему утру в самом красивом городе мира. То являлась радость, что впереди ждет чудо – слава, успех, признание властей, новая квартира, дача в подмосковном поселке Переделкино, в котором созданный пять лет назад Союз писателей с недавних пор стал строить двухэтажные деревянные особняки, и Михаил Афанасьевич поспешил вставить Переделкино в свой роман как Перелыгино.

То прилетала тревога, что они на пороге какого-то ужасного бедствия и ничего этого, мечтаемого ими, не будет никогда. Наибольшую грусть навевали театры, где не идут его пьесы, и книжные магазины, где не торгуют его книгами. Стоящая за спиной у вальяжной Екатерины Великой бывшая Александринка, ныне, слава богу, хотя бы Пушкинка, посмотрела им вслед исподлобья.

– Изнасилованная Мейерхольдом, – с сожалением покачал ей головой Михаил Афанасьевич.

– Господь с тобой, – возразила Елена Сергеевна. – Десять лет, как тут уже Радлов властвует.

– Этот хотя бы Шекспира эксплуатирует, – скривился Булгаков.

– К тому же грех теперь Мейерхольда проклинать.

В этом году выдающегося театрального деятеля расстреляло пулями судьбы – сам он в июне арестован и находится неизвестно где, а жену его, красавицу Зинаиду Райх, зверски убили в июле, семнадцать ножевых ран.

– Вот ты все: квартира, квартира! У них с Зинаидой Николаевной в Брюсовском переулке огромная квартирища была, и где теперь то счастье? Говорят, все полы были забрызганы ее кровью, она из комнаты в комнату от убийц бегала. А они кололи, кололи, никак не могли убить.

– Не приведи бог, – посочувствовал Булгаков.

В великолепном Аничковом дворце с недавних пор располагался Ленинградский дворец пионеров и школьников.

– Молодцы Романовы, – иронично похвалил Михаил Афанасьевич, – какой домище для детей отстроили. Всем будущим поколениям буржуев в назидание: стройте, стройте, нам потом пригодится.

Когда они вышли на Аничков мост, он вдруг почувствовал прилив головной боли, а в глазах помутилось так, что несравненные клодтовские кони показались расплывчатыми, будто на очень скверной фотографии. Мир внезапно превратился в картину Моне «Впечатление. Восходящее солнце».

– В Фонтанку непременно надо плюнуть на счастье, – сказал он.

Они постояли на мосту, дождались, когда рядом не сновали прохожие, и, изрядно накопив слюны, плюнули.

– Что за дивный день! – воскликнула Елена Сергеевна. – А вон и Любашин дворец, – кивнула она на изысканный архитектурный шедевр архитектора Демерцова, изначально принадлежавший князьям Белосельским-Белозерским, к коим вторая жена Михаила Афанасьевича никак не принадлежала, хоть и дворянка.

– Да уж, Любашин, – проворчал Булгаков.

С ним происходило неладное. Отовсюду на него смотрел Ленинград, и в глазах у Ленинграда стояло: да как вы посмели плевать в мою Фонтанку! Ты, белогвардейский недобиток, и ты, ушедшая к этому подонку от славного красного командира!

Все