Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов Страница 46

окружающие казались мне равнодушными и к тезису, и к антитезису. Характерным для моего тогдашнего космополитизма было то, что я считал себя лишь временным работником в еврейской литературе, а носился с широкими планами в области общей философско-исторической литературы. Долгие часы просиживал я в Публичной библиотеке, читая полные собрания сочинений моих любимых мыслителей XVIII в., Дидро и Кондорсе, с целью писать о них со временем подробные монографии.

Ревностно изучал я тогда французскую и немецкую литературы вообще. Всякий лишний рубль моего литературного гонорара я тратил на покупку книг в иностранных магазинах Петербурга, а иногда урывал для этого кое-что и от насущных нужд. Я покупал немецких классиков у Эриксона на Вознесенском, а французских у Мелье на Невском. По целым часам рылся в лавках букинистов Александровского рынка, где иностранные книги редких изданий продавались крайне дешево. Однажды я купил там три томика стихотворений Гейне в издании, вышедшем еще при жизни поэта, и отправился с этой добычей в ресторан, чтобы пообедать, но на лестнице ресторана догадался посмотреть в свой кошелек и убедился, что там нет нужных для уплаты за обед 35 копеек; вернулся домой и пообедал куском хлеба, но зато имел роскошный десерт из «Buch der Lieder» и «Romanzero». Когда я вновь перечитывал сочинения Берне в немецком оригинале, я живо вспомнил свои юные восторги при чтении русского перевода и мог обозреть тот путь, который привел меня от страстной политической публицистики Берне к спокойной философской публицистике Милля.

Чтобы иметь счастье читать книги моих учителей Милля и Спенсера в оригинале, я решился изучить английский язык. В определенные дни в мою «высокую» (на пятом этаже) обитель на Екатерингофском проспекте поднимался толстый англичанин, не говоривший ни слова по-русски, и обучал английскому языку меня и моего родственника Саула Гурвича, задавая нам упражнения по учебнику Нурока. В течение месяца или двух я овладел кое-как трудным английским произношением и легкой грамматикой и мог уже продолжать самостоятельно дальнейшее изучение языка и литературы. Первым своим долгом я почел зайти в английский книжный магазин Воткинса на Адмиралтейской площади и купить там мой любимый трактат Милля «О свободе» в оригинале и стихи радикального поэта Шелли.

Изучая иностранные языки, я имел также в виду свой план отъезда за границу. Все лето 1881 г. я носился с мыслью о Париже и Коллеж де Франс или Сорбонне, но подходившая осень напоминала мне о предстоящей явке к исполнению воинской повинности. Так как я в Петербурге не мог поступить в университет, я не имел права отсрочки и льготы по воинской повинности. Солдатчина была мне ненавистна, и мысль о том, что меня облекут в серую шинель и заставят служить царю и отечеству, наполняла меня негодованием. Оставалась только одна надежда, что воинское присутствие признает меня негодным к военной службе вследствие моей близорукости, как это было с моим братом годом раньше. И вот в начале октября, бросив свою работу в «Рассвете», я наскоро собрался в путь, забрал с собою массу книг и уехал в Мстиславль.

Глава 15

Радикализм в исторических работах (1882)

Как я отбывал воинскую повинность. — Зима 1881/82 г. в Мстиславле. Ненапечатанная еретическая статья «Что же теперь?». Возвращение в Петербург (апрель 1882). Балтский погром и «омраченный Петроград». — Распад в «Рассвете»; мои конфликты с редакцией; съезд нотаблей; «Временные правила 1 мая» и мой эзоповский язык. — Исторические компиляции: «Поселение евреев в Америке» и «Бедствия евреев на Украине в XVII веке». — Заместитель редактора Минский-Виленкин и его путь от «Рассвета» до Киево-Печерской лавры; трагедия семьи Венгеровых. — Лето 1882: голод и любовь, депрессия, капризы юной психики. — Тенденциозные исторические работы: «Саббатай Цеви и псевдомессианизм», «Франк и его секта христианствующих». — Нелитературная работа. — Переводы из Комперта и Берне.

Печальная осень ждала меня в родном городе. В моей родительской семье, как и в других семьях, где имелся подлежащий воинскому призыву этой осени 21-летний сын, царила тревога. Обычное уклонение евреев от воинской повинности я считал унизительным, но морально не предосудительным, ибо государство, лишающее гражданских прав одну категорию граждан, не имеет права требовать от нее участия в военной защите. Когда я явился в воинское присутствие и признан был годным к военной службе, я заявил, что страдаю близорукостью, и просил испытать состояние моего зрения. Для этой цели мне пришлось поехать в губернский город Могилев, где находилась главная комиссия для испытания годности к военной службе. Две недели я провел в городском госпитале, где испытывали мое зрение разными стеклами и впусканием капель атропина в глаза. Но для окончательного решения вопроса нужен был еще обычный в таких случаях «веский довод», которым мои родные, особенно энергичный дядя Бер из Пропойска, неофициально убедили начальство, что моя близорукость действительно препятствует исполнению священного воинского долга. После испытания меня отпустили домой с «белым билетом», то есть признали свободным от воинской повинности навсегда. В начале декабря 1881 г. я вернулся в Мстиславль с радостным чувством свободы. Я свободен и могу строить свою жизнь как того требует мое призвание.

Проведенная в Мстиславле зима 1881/82 г. прошла в любимых занятиях. Я изучал «Курс политической экономии» Милля с примечаниями Чернышевского и в своем конспекте комментировал там некоторые места (я имел под рукою Адама Смита{134} с комментариями Рикардо{135} и «Капитал» Маркса), продолжал составление конспекта к «Системе позитивной философии» Конта, штудировал «Дух законов» Монтескье и «Социальный договор» Руссо, наконец, перечитывал в английском оригинале любимый трактат Милля «О свободе» с тем чувством, с каким читают впервые в подлиннике Священное Писание. Жил я тогда в Мстиславле близ бульвара, в новой квартире нашей скитающейся семьи, в похожем на длинный сарай доме посреди засыпанного снегом обширного двора. Моя комнатка имела отдельный ход и низкое окно, упиравшееся в сугробы снега. В эту келью приходила ко мне та, которая позже стала моей женой: старшая из моих друзей, сестер Фрейдлиных. Мы полюбили друг друга после трех лет тесной дружбы. В ту памятную зиму мы, под вой снежной метели, предавались мечтам о будущей совместной жизни и совместном труде, о переезде в Петербург и затем в Париж, о превращении нашего тернистого пути жизни в гладкий и радостный. Многие иллюзии потом рассеялись. Суровая действительность готовила нам много горя, прежде чем осуществились самые скромные мечты.

Время было тревожное, зловещее. Реакция в России крепла. Выяснились результаты игнатьевских «губернских комиссий»{136}, призванных доказать «вредность евреев для коренного населения». Из кругов правительства