Эдит Беер - Жена немецкого офицера Страница 46

Вернер взял меня на руки и унес в постель. Торопясь, он потянулся к ящику, где лежали презервативы.

«Нет, – прошептала я, – не сегодня».

«Я не хочу, чтобы ты забеременела», – сказал он.

«Мне без разницы, – ответила я, – я хочу забеременеть».

«Нет», – отрезал он.

«Пожалуйста», – попросила я.

«Нет», – твердо сказал он.

«Дорогой мой…»

«Грета, перестань…»

«Тс-с-с».

Тогда я впервые позволила себе поспорить с Вернером Феттером. Оно того стоило. В сентябре 1943-го я уже знала, что беременна.

Образцовая арийская семья

Да, ребенка я родить хотела, но замужество меня не привлекало. Меня приводила в ужас одна мысль о том, что очередной въедливый нацист будет вчитываться в мои поддельные документы, решая, могу ли я получить разрешение на брак. Что для меня значил внебрачный ребенок? Я была уверена, что к концу девятого месяца нацисты проиграют войну, и я смогу выйти замуж за отца своего внебрачного ребенка – или, возможно, за кого-то другого, если мы с Вернером разойдемся.

Однако Вернер Феттер был полноправным гражданином рейха. Боясь навредить своей репутации, он наотрез отказывался воспитывать незаконнорожденного ребенка. «Кроме того, тетя Паула говорит, что, если я буду плохо с тобой обращаться, она со мной не будет разговаривать, – легкомысленно сказал он. – Так что придется сделать тебя честной женщиной».

Спорить с ним было бесполезно. Нам пришлось пожениться.

Была прекрасная погода. Я шла по главной улице Бранденбурга, бездумно кивая знакомым и ничего вокруг себя не замечая. В каком-то угрюмом административном учреждении я встретилась с человеком, который мне показался ключником самого ада. Судя по сохранившимся записям, фамилия этого неулыбчивого, серолицего регистратора была Хайнебург. Он мрачным пауком сидел в окружении своих папок, бумаг, коробок с карточками и потенциально смертельными материалами и дожидался – скажу даже, надеялся, что к нему в логово забредет какой-нибудь враг народа вроде меня. Рядом с ним красовался каменный бюст Гитлера. За ним развевался нацистский флаг.

«Вижу, родители вашего отца – арийцы. У вашего отца есть свидетельство о рождении и свидетельство о крещении. Так. (Вглядываясь в бумаги.) Так. А что с матерью вашей матери?»

«Она была из Беларуси, – заговорила я. – Отец перевез ее оттуда после Первой Мировой войны. Он был одним из инженеров Кайзера».

«Да, да, да, это я вижу. Но (снова глядя на бумаги). Но. Как насчет матери вашей матери? Где ее документы?»

«В связи с боями и перебоями связи мы пока не смогли получить копии ее документов».

«Так, значит, неизвестно, кем она была».

«Она была моей бабушкой».

«Но она могла быть и еврейкой. В таком случае и вы можете быть еврейкой».

Я ахнула от наигранного страха и посмотрела на регистратора так, словно подозревала его в сумасшествии. Он спокойно наблюдал за мной сквозь пыльные толстые линзы очков, постукивая ногтем по зубам. Глаза у него были малюсенькие. Мое сердце грохотало, словно литавры. Я даже не дышала.

«Что ж (глядя на меня). Что ж. Одного взгляда на вас достаточно, чтобы понять, что вы можете быть только чистокровной арийкой», – подытожил он.

И, крякнув, он неожиданно опустил на форму свою резиновую печать.

«Deutschbltig» – «немецкой крови» – гласили наконец мои бумаги. Регистратор выдал мне разрешение на брак, и я снова вздохнула свободно.

16 октября 1943-го тот же чиновник в том же кабинете с тем же бюстом Гитлера и тем же нацистским флагом зарегистрировал наш с Вернером брак. Только представьте, какой романтичной сделал церемонию этот человек. Думаю, он уложился в три минуты.

Свидетелями были Хильде Шлегель, которая сама к тому моменту была на шестом месяце беременности, и ее муж Хайнц, на время вернувшийся с фронта. Я надела платье, которое сшила для меня мама: мне хотелось почувствовать рядом ее присутствие – как будто оно защитило бы меня в этом смертельно опасном фарсе. Я была совершенно обессилена. Я ужасно боялась, что забуду подписать все свои имена – Кристина Мария Маргарете Деннер – и ручка как-то против моей воли выведет: «Эдит Хан, Эдит Хан, вот кто я на самом деле, слышите, вы, чертовы уроды, я вас ненавижу и молюсь о том, чтобы американцы сбросили бомбу прямо на этот кабинет, чтобы эта статуя вместе с флагом и вашими ужасными фашистскими документами превратилась в пыль».

Нам должны были выдать копию «Майн Кампф» – подарок Гитлера всем новобрачным, – но на той неделе в Бранденбурге книг не хватило.

Свадьба давала нам право на получение дополнительных продовольственных карточек: на каждого гостя полагалось по 150 г мяса, 50 г настоящего сливочного масла, 40 г растительного масла, 200 г хлеба, 50 г овсянки, 100 г сахара, 25 г заменителя кофе и одному яйцу. Мне за этим сокровищем идти было страшно. «Я, между прочим, беременна, – пожаловалась я Хильде, – Вернер требует такой чистоты, чтобы можно было есть с пола в ванной. И когда, спрашивается, я должна ходить за дополнительными карточками?» Слава Богу, Хильде согласилась забрать эти свадебные подарки за меня.

Хайнц Шлегель предложил потратить дополнительные карточки в ресторане и устроить небольшой прием. Праздник получился особенно приятным благодаря моему знаменитому пациенту: он достаточно поправился, чтобы уехать в Берлин, и попросил сыновей отправить мне по случаю свадьбы мозельского вина. В военное время оно стало настоящей роскошью.

Наверное, вам интересно, каково мне было проводить время со сторонниками гитлеровского режима. Что ж, отвечу так: поскольку у меня абсолютно не было выбора, я больше не позволяла себе об этом думать. Я притворялась арийкой, а значит, я должна была общаться с нацистами и нацистками. Да, к партии принадлежали не все, но для меня все они были нацистами. В моей ситуации делать различия между ними – говорить, что Хильде была «хорошей» нацисткой, а регистратор – «плохим» нацистом – было бы глупо и опасно: «хорошие» легко могли сдать меня, а «плохие» – спасти мне жизнь.

Самым сложным человеком в моем окружении был мой молодой муж. Он был то оппортунистом, то рьяным сторонником партии. Когда я мыла посуду после свадьбы, Вернер подошел ко мне сзади и положил руки на мой небольшой еще живот. «У нас будет мальчик, – с непоколебимой уверенностью произнес он. – Мы назовем его Клаусом». Он крепко меня обнял. Вернер часто повторял, что еврейская раса казалась ему сильнее, что еврейская кровь побеждала арийскую. Эту мысль он подцепил у нацистов, но забыть ее не мог. Он говорил, что был всего лишь «спусковым крючком», запустившим мою беременность – «das auslsende Element», так он и говорил. Впрочем, это не слишком его заботило: он надеялся, что получит самое желанное. Вернер мечтал о сыне.