Дневник братьев Гонкур - Жюль Гонкур Страница 45

в нем двух клоунов, двух братьев, любящих друг друга, как мы с братом. Они работают вместе, как будто у них один позвоночный столб, и всю жизнь придумывают какой-то невозможный фокус, находка которого равнялась бы для них важному научному изобретению. Много тут подробностей о детстве младшего, о братской любви старшего, в которой есть нечто отеческое. Старший – сила, младший – грация, оба – поэтические натуры из народа, находящие выход в той фантазии, которую английский клоун вносит в демонстрацию своей силы.

Наконец придуман этот фокус, исполнению которого долго препятствовали неизбежные технические трудности. Но месть одной наездницы, любовь которой была отвергнута меньшим братом, заставляет их промахнуться. Разумеется, женщина появляется только мельком. У обоих братьев особый культ мускулов, удерживающий их от женщин, как от всего, что отнимает силы. Младший при неудавшемся фокусе получает перелом обоих бедер – и когда они приходят к убеждению, что он уже не может быть клоуном, старший, чтобы не огорчать его, отказывается от своего ремесла. Изобразить здесь все нравственные страдания, изученные мною у брата, когда он почувствовал в себе неспособность к умственной работе…

Однако любовь к ремеслу у старшего брата жива еще, и ночью, пока младший спит, он встает и упражняется, один, на чердаке, при свете двух сальных свечей. В одну такую ночь меньший брат просыпается, встает, ползет на чердак, и старший, обернувшись, видит, как слезы тихо струятся у него по лицу. Он кидает трапецию за окно, бросается в объятия брата, и оба плачут, плачут, нежно обняв друг друга.

Вещь короткая и вся сделана из чувства и живописных подробностей[106].

1877

20 марта, вторник. Сегодня я не могу сидеть дома, не могу работать, не могу дождаться вечера, когда надеюсь увидеть у Шарпантье обложку моей книги[107]. Вхожу к торговцам гравюрами и при звуках страшной грозы, превратившей день в ночь, пересматриваю коллекции, изо всех сил, но напрасно стараясь найти их очень интересными.

21 марта, среда. Сегодня выходит в свет «Девка Элиза».

Я у Шарпантье, отправляю посылки среди приказчиков, ежеминутно заглядывающих в дверь и кидающих мне: «X. заказал пятьдесят, а теперь хочет сто… Можно ли будет дать экземпляров пятнадцать Z.?.. Марпон[108] требует, чтобы ему прислали тысячу. Если книга запрещена, то получить ее тайком…»

И среди этой деятельной возни, среди шума лихорадочных отправок я пишу посвящения, пишу, волнуясь, как игрок, поставивший на карту все свое состояние, и спрашиваю себя: не будет ли этот так неожиданно обнаружившийся успех прекращен внезапно запретом министра? Не будет ли это признание моего таланта теперь, когда уже мне недолго осталось жить, еще раз задержано какой-нибудь неудачей вроде тех, которые всю жизнь преследовали нас с братом? И как только просовывается очередная голова, как только подают новое письмо, я жду ужасного «запрещено!».

Дорóгой на станцию в Отей я испытываю одну из чисто детских радостей любого автора: вижу какого-то господина с моей книгой в руках и как он, не дожидаясь, пока доедет до дому, читает ее прямо посреди улицы, под мелким дождем.

22 марта, четверг. Выходя из вагона, я прежде всего взглянул на витрину книжной лавки. Экземпляр моей книги остается на месте. То есть запрета не последовало…

В пассаже «Шуазель» я захожу к Рукетту.

– Ну, как продажи?

– Говорили сегодня утром на том берегу Сены, что вас запретят, я и снял книгу с витрины…

А между тем книжка с вопиющим заглавием выставлена везде. Может быть, думал я, она уже конфискована у Шарпантье и черед просто еще не дошел до мелких торговцев.

Вхожу к Ватону. Боюсь спросить его. Сам он ничего не говорит… Тоскливое беспокойство снедает меня. Внутри поднимается желчь, и во рту делается горько. Духом я герой, но телом – трус. Я готов всё перенести, на всё решиться, не идти ни на какие компромиссы, пойти в тюрьму, потерять уважение общества, но, черт возьми, я не могу заставить сердце оставаться спокойным, не биться судорожно, как сердце женщины…

Подходя к Шарпантье, я чувствую желание встретить кого-нибудь, кто объявил бы мне эту новость, чтобы мне не спрашивать самому.

Но вот я наконец вошел, вот отворил дверь и глазами ищу за прилавком: спешу узнать, тут ли еще стопки экземпляров. Тут наши стопки. Служащие по-прежнему откладывают пакеты, и отправка продолжается в полнейшем спокойствии. Слышу, что отправлено больше пяти тысяч экземпляров и что Шарпантье, намеревавшийся печатать шесть, велел немедленно прибавить еще четыре.

Я у Маньи. Подкрепившись красным вином и ростбифом, начинаю смаковать эту продажу 10 тысяч экземпляров в несколько дней… 10 тысяч! А мы, бывало, полторы продавали несколько лет! О, ирония жизненных удач и неудач! И в этом ресторане, где так часто против меня сидел мой брат, при виде пустого стула за моим столиком я думаю о нем, и грустно, грустно мне при мысли, что бедному мальчику достались от писательства одни только страдания.

23 марта, пятница. Один бывший посланник во время визита ко мне важно роняет: «Это очень серьезное заглавие!» – тоном, словно предвещающим близкое запрещение. Он мог бы слышать о чем-то подобном через высокопоставленных лиц.

Спровадив его, я, как обыкновенно это делаю при больших неприятностях, ложусь в постель. Пелажи нет дома. Слышу звонок, другой, третий – не встаю. Но как только посетители уходят, мне становится страшно. Может, это Шарпантье приходил сказать, что книга конфискована. В страхе живу до самого обеда, за которым застаю всех у Шарпантье в совершеннейшем спокойствии духа.

26 марта, понедельник. Я думал, что смерть брата и моя собственная старость несколько смягчат свирепость критики по отношению ко мне. Ничуть не бывало. Я уверен, что последняя горсть, которую бросят на мой гроб, будет горстью грязи.

27 марта, вторник. Сегодня один из «непорочных» нашей журналистики, вооружившись всем коварством урезанных цитат, фактически доносит на меня главному прокурору в передовице «Голуа». Остается удивляться, что он еще не утверждает в своей статье, будто я сам содержатель дома терпимости на улице Сютар, что я состою в нем пайщиком и книга моя только для того и написана, чтобы поднять дела дома. И это Тарбе, ядовитое сало, по выражению Сен-Виктора, тот, кто таскает с собой по всем премьерам омерзительную шлюху, столь хорошо известную всему Парижу. О, целомудрие журналистов, подобных Тарбе, сколько в нем скрыто злобы против честных людей!

28 марта, среда. Вечером сегодня – у принцессы Матильды. Ни слова, ни намека на мою книгу. Однако после