Борис Слуцкий - О других и о себе Страница 45

Я съел, но ответил ему, что христианам предписано прощать своих обидчиков, особенно если обида измеряется такой мизерной цифрой, как «не более восьмисот граммов меди».

И отпустил его с миром.

Позже мы неоднократно встречались с викарием и начинали кланяться друг другу за двадцать шагов.

Совсем иной характер носили мои отношения с Павликовским, фюрстбишофом Штирии. Этот сам искал встречи со мной и явственно был уверен, что при любом обороте дел я его в каталажку не посажу.

Павликовский — мужчина пятидесяти лет или немногим больше, толстощекий, молодцеватый, с некоторой офицерской игривостью. Да он и был офицером — полевым епископом австрийской армии.

Он, либерал и оппортунист в политике, в частной жизни — любитель закусить и, кажется, бабник.

Поставили мы у его квартиры двухсменный пост — двух молодых сержантов. Через неделю Павликовский просит отозвать караул — сержанты ночуют у его молодой горничной.

В письме чувствуется обида не только принципиальная, но и личная.

Он осведомлен о наших церковных делах и оценивает их правильно.

Я спрашиваю его о служебной подчиненности.

— По вопросам каноническим я получаю указания от архиепископа Зальцбургского, по всем вообще вопросам — от святого Престола. Фактически же — мне некому подчиняться, так как уже семь лет между Штирией и Римом нет никакой связи.

При этом он вздыхает, и его толстая рожа преисполняется смирением. Я спрашиваю его о размерах его влияния.

— У меня около миллиона прихожан — девяносто пять процентов всего населения Штирии (я точно знаю, что не более девяноста). Четыреста с лишком церквей, двадцать два монастыря. Фашисты арестовали сто семьдесят из моих подчиненных. Но все же у меня достаточно людей, чтобы служить.

Он забывает сказать, что в его руках «народная» христианско — социалистическая партия, «черные» — треть избирателей, которую мы вынуждены легализировать и которая четыре года диктаторствовала в Австрии.

Его требования велики и определенны.

В условиях полновластия безбожной Красной Армии и атеистического, «красного» социал — демократического правительства он наступает по всему фронту.

— Монастырские здания, захваченные фашистами, должны быть возвращены монахам. И монахов собирают по домам, водворяют в монастыри.

— Народная партия должна получить портфели, здания, место под солнцем.

— В школах должно быть восстановлено преподавание Закона Божьего.

И социал — демократы, в свое время нажившиеся на просвещенческом радикализме, вводят Закон Божий — правда, только для детей верующих родителей. У Павликовского два довода: оборонительный — сто семьдесят интернированных нацистами католических священников, и наступательный — миллион католиков в Штирии.

С ним приходится церемониться более, чем с кем‑либо из «местных».

Государству, широко популяризировавшему в свое время песенку:

Долой, долой монахов!Долой, долой попов!Мы на небо залезем,Разгоним всех богов! —

в качестве официального отношения к религии, ныне приходится быть более роялистом, чем король (т. е. чем союзники).

И в то время, как неумудренные в политике солдаты дважды обчищают князь — епископские кладовые, мы, начальство, идем на важные уступки. И потихоньку насаждаем профессорскую христианско — идеалистическую оппозицию в народной партии.

— У вас польская фамилия, господин майор, — это Павликовский деликатно осведомляется о моей национальности.

Узнав, что я полуполяк — полурусский, он обрадованно объявляет о своем полупольском — полунемецком происхождении. И мы обрадованно улыбаемся друг другу Далее выясняется легкий игривый антисемитизм господина епископа — офицерского, кают — компанейского типа. Впрочем, он быстро умолкает — из почтения к моим погонам интернационалистической армии.

Моя первая и единственная встреча с мусульманскими попами относится к сентябрю 1944 года.

Мусульмане — наиболее темные и бедные — десять процентов болгарского населения. Потомки завоевателей, они не усвоили реваншистского пантюркизма их крымских или казанских сородичей. В городе — это парикмахеры, на селе — бедняки, в армии — саперы и пехотинцы.

Свирепость школьных учебников поглощается национальным добродушием болгар и создает для мусульман сносный режим, конечно, при условии полной аполитичности. Даже рабочая партия не имела среди них никакого влияния.

Я узнал, что в Плевне проживает муфтий Северной Болгарии — духовный вождь ста тысяч верующих, — и предупредил его о своем желании встретиться с ним.

Меня ожидал весь Духовный Совет муфтиата. Сам муфтий оказался совсем молодым человеком в бухгалтерском пиджачишке в елочку, без галстука и воротника, страдальчески краснел, он угощал меня кофе с паточными подушечками. Здесь они намного дешевле сахара.

Две тысячи лет тому назад разгромленный еврейский народ создал церковь мести и реванша — обруч, скрепивший нацию и раздавивший инакомыслящих.

Здесь, в убежище другой разгромленной религии, я не нашел ни пророков, ни фанатиков. Унылые ремесленники, изрядно безграмотные, потихоньку жаловались на зажим, на безденежье, хвалили усердие в вере своих нищих прихожан.

В Красной Армии нашелся элемент, чрезвычайно для них приемлемый. Еще в Рущуке в городскую комендатуру пришел пастух из дальнего черкесского села. Он пригласил на начинающийся рамазан сто красноармейцев, обязательно из мусульманских народностей. Если найдется тысяча, все равно, пусть приходят все — мы обратимся к соседям и примем всех как положено.

Старички в фесках, мирные цирюльники с злодейскими лицами, затаив дыхание, слушали о наших знатных татарах, о шести мусульманских республиках, о генералах и комиссарах. Мне было обещано, что сто тысяч верующих будут молить Аллаха за Красную Армию. На этом мы расстались

Разложение войск противника

Последнее вещание

В конце апреля в воздухе повеяло капитуляцией. Мы так устали ждать победу, что умышленно отвергали возможность увидеть ее ранее, чем через многие месяцы. Давным — давно была забыта легковерная зима под Москвой, когда весь фронт точно знал, что 1 марта мы перейдем старую границу, и в ротах митинговали в честь взятия шести городов: Орла, Курска, Одессы и еще чего‑то.

Противник вел себя так же, как и полтора года назад.

Тем не менее, победа предчувствовалась во всем — в потрясающем ландшафте австрийских Альп, в письмах из дома, в позывных радиостанций, во внезапной осторожности, с которой стали ходить по передовой очень храбрые люди. 7 мая в Реймсе были получены подписи немецких уполномоченных под соглашением о капитуляции. В ту же ночь Военный Совет получил шифровку Толбухина — обращение к командованию и солдатам противника.