За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень Страница 44

– Что, если нам основать школу? Заграбастать у правительства какое-нибудь Архангельское, поселить там лучших писателей…

– И чтобы каждый отчитывался о проделанной работе, – съязвил Булгаков.

– Вы, Миша, sceptique et moqueur, как говорят французишки про нас, русских, – засмеялся Толстой. – Ну, давайте хотя бы просто поклянемся на луну! – воскликнул он, вознеся взор к роскошному звездному небу с белоснежной половинкой луны.

– Давайте! – возрадовался Катаев. – Только в чем?

– А просто поклянемся, и все, – дурачился пожиратель китов. – Готовы?

– Готовы!

– Клянемся!

– Клянемся! Клянемся!

– Ну, все, от плотины до станции сами уже дочапаете. И поторопитесь, дачный поезд через пять минут.

На другой день, опохмелившись, Булгаков перерыл свои тексты и нигде не нашел ни шляп, ни вшей, ни щей. Он перечитал все, что уже имелось написанным в «Белой гвардии». И тогда с вызовом написал в дневнике: «Среди моей хандры и тоски по прошлому иногда, как сейчас, в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я знаю».

Глава двенадцатая

Ленинград

1939

Погодка в Питере – не наврал душа-человек Леонтьев! – и впрямь оказалась загляденье. Тепло, солнышко светит, благодать! Приехали в девять часов утра и с вокзала на такси – в Первый дом Петроградского совета, как после революции стала официально называться главная гостиница города, которую все непреклонно величали «Асторией». Номер шикарный, хоть и одноместный, а по площади – как вся их московская квартирка в Нащокинском. Ковры, кресла, столики, стулья, канапе, фикусы в кадках и даже пальмочка, а кровать – как баржа.

– На этом аэродроме наши самолеты расправят крылья! – подмигнул жене Булгаков. Но, глянув в зеркало, обнаружил там усталого больного человека, с виду никак не сорока восьми, а чуть ли не шестидесяти лет от роду, лоб прорезали глубокие морщины, кожа бледно-зеленая. И до сих пор его подташнивало. – А теперь завтракать и гулять, гулять! Сбросим с себя Москву, оденемся в град Петра!

В ресторане заказали яйца кокот:

– Нигде, кроме «Астории», их не умеют так бриллиантово готовить!

– И как в этом дворце проживания мог повеситься Есенин, я не понимаю, – сказала Елена Сергеевна.

– Ti sbagli signora, поэт имел неосторожность совершить это в соседнем здании, в «Англетере».

– Ах, ну да… Я их вечно путаю.

Он спросил газет, и газеты сообщили, что вчера польская армия, не успев отойти за Вислу, оказалась в полном окружении, и теперь ее существование – вопрос нескольких дней.

– Польска сгинела! – даже с некоторым сожалением заключил Михаил Афанасьевич. – Недолго играл марш Радецкого, пора исполнять полонез Огинского. Жаль как-то даже, хотя бы месяца два сражалась лучшая армия Европы, а то и двух недель не продержалась. Впрочем, шляхтичи всегда были такими: с виду боевиты, а в бою биты.

– Теперь тевтонцы выйдут прямо к нашим границам, – вздохнула Елена Сергеевна с тревогой – ее старшего сына недавно мобилизовали.

– Одна надежда на Молотова – Агитпропа, – постарался утешить ее муж. – Ну что, Люсенька-лапусенька, напшуд!

– Это что значит?

– Вперед по-польски.

– Нет уж, по-польски правильнее будет – драпаем!

Выйдя из гостиницы, полюбовались боевитым памятником Николаю Первому, почему его большевики не свергли, одному богу известно.

– Вот уж кто бил поляков, так уж бил, – кивнул на царя писатель.

– А что-то вы в своей пьесе про Пушкина ни словом о том не обмолвились, – ехидно уколола мужа Елена Сергеевна.

– Увы, если б я про него что хорошее вставил, пьесу бы и сейчас не разрешили.

– Хорошо, что хоть сейчас.

Пьесу о Пушкине Булгаков написал три года назад к грядущему столетию со дня гибели поэта. Все еще ожидая тщетно, когда Сталин позвонит и пригласит к себе, Булгаков решил в образе царя показать равнодушие власти к писателям, и Николай у него в пьесе никак не вмешивался в предстоящую дуэль Пушкина с Дантесом, произносил безжалостные слова: «Позорной жизни человек. Ничем и никогда не смоет перед потомками с себя сих пятен. Но время отомстит ему за эти стихи, за то, что талант обратил не на прославление, а на поругание национальной чести. И умрет он не по-христиански… Поступить с дуэлянтами по закону». Но и такая трактовка образа государя не помогла пьесе. Главкипятком зарезал ее на стадии заключенных договоров с несколькими театрами, от которых уже были получены авансы. Харьковский театр даже подал в суд, требуя возвращения авансированных денег, но проиграл Булгакову.

И лишь этим летом, когда должен был пойти «Батум», Главкипятком одумался и разрешил булгаковского «Пушкина»: «Широкой картины общественной жизни в пьесе нет. Автор хотел создать лирическую, камерную пьесу. Такой его замысел осуществлен неплохо. Заключение политредактора: Разрешить. Политредактор ГУРК Евстратов». Во МХАТе стали готовить постановку, но черепашьими шагами.

Помянув царя Николая, они пошли по проспекту Майорова, бывшему Воскресенскому, мимо величественной громадины Исаакиевского собора.

– Отчего, как думаешь, главный храм Петербурга Исаакиевский?

– Да сто раз говорили об этом, Миша! Оттого, что Петр Первый и Александр Невский оба родились в день Исаакия Далматского.

– Может, ты забыла.

– Это ты стал у нас в последнее время забывчивый.

Вышли на Исаакиевскую площадь, носящую имя Воровского, и, как всегда, Михаил Афанасьевич возмутился:

– Была площадь в честь святого, стала – в честь вора.

– Ты каждый раз это тут говоришь.

– Да потому что у него на счетах…

– И это тоже сто раз. А жена его так любила, что, узнав о гибели мужа, умерла от разрыва сердца.

– Жена никак не может служить этому гаду оправданием.

Вошли в Сад трудящихся имени Горького, бывший Александровский. Булгаков сморщился, как будто в животе начались рези, Елена Сергеевна посмотрела на него понимающим взглядом: он морщился, когда думал о себе в сравнении с другими писателями, она могла примерно угадать, что он сейчас скажет.

– Вот когда я помру, в мою честь даже помойку не переименуют.

– У помоек и названий-то нет, – усмехнулась жена.

– Отчего же, – продолжал он злиться. – В Иерусалиме главная помойка называлась Хинном. От этого слова потом произошло наше Геенна Огненная, потому что там время от времени поджигали мусор, и вонь стояла на весь Иерушалаим. Когда я помру, попроси, чтоб назвали Геенна Огненная имени Булгакова.

– А