Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания Страница 44

Через год после смерти отца, когда глубокий траур кончился и у старших сестер и братьев стала собираться молодежь, Иван Карлович бывал у нас чаще других и привозил на вечеринки своих приятелей — молодых людей из иностранной колонии. Почти все молодые люди были влюблены в сестру Маргариту. Самая старшая сестра, Саша, была так же красива, как Маргарита, но очень серьезна, и за ней как-то никто из молодежи не ухаживал. Мы, младшие, считали ее чуть ли не старушкой и очень удивлялись, когда она двадцати шести лет («такая старая») вздумала с нами ездить верхом.

Теперь Маргарита была на выданье. Она была не то что очень красива, но у нее было очарование, которого не было у других сестер, например у Анеты, форменной красавицы. У Маргариты были белокурые вьющиеся волосы, большие серые глаза, она была живая, грациозная и очень кокетливая. Она всем нравилась, имела всегда большой успех на балах. До нас, младших, доходили и об этом рассказы. Когда она приезжала на бал, уже при входе в зал кавалеры тотчас же расхватывали у нее танцы, и она с гордостью показывала нам свой карнэ — дощечку из слоновой кости, где крошечным карандашиком кавалеры записывали свои фамилии.

Кавалеры моих старших сестер делились на две категории. Во-первых, те, что приглашались на балы, — хорошо танцующие, элегантно одетые. С ними только танцевали, с ними не о чем было говорить. Их привозили к нам, представляли, они получали приглашение на бал, после бала они приезжали к нам с визитом. На следующий бал их приглашали письменно: сестры писали на визитной карточке матери: «H. М. Андреева просит пожаловать потанцевать под фортепьяно тогда-то, такого-то». В доме у нас в вазе лежали их карточки с адресами. Сестры называли их «полотерами» и мало ими интересовались. Важно было количество этих кавалеров, их должно было быть столько же, сколько приглашалось дам, и даже больше. Большинство этих молодых людей были из иностранной колонии Москвы: Ферстер, Нильсон, Редер, Флейшхауер, Ценкер; их познакомил с нами Иван Карлович. Когда мы подросли, он и на наши танцевальные вечера поставлял «полотеров».

Другая часть молодежи, посещавшая наш дом, были товарищи моего старшего брата, которые кончали университет, будущие профессора и ученые: Кареев, Георгиевский, Томазини и другие.

Эти не танцевали, а если приходили на танцевальные вечера к нам, то сидели в кабинете отца, курили или уходили во флигель к брату Васе. Они были на журфиксах{28} по воскресениям и четвергам от трех до шести или на вечерах, когда устраивались литературные чтения. Читали по ролям сцены из драм Пушкина, Шиллера, Шекспира.

Маргарита блистала здесь, как и на балах. Однажды мне удалось, спрятавшись в будуаре матери, слышать, как она читала Марину из «Сцены у фонтана»{29}. Я замерла от восхищения, ничего не понимая в этой сцене (мне было 9 лет), но я чувствовала восторг, с которым Дмитрий трепетным голосом произносил слова любви, обращаясь к Марине (а по-моему, к Маргарите): «Зри во мне любовника, плененного тобой, счастливого твоим единым взором…»

До нашей детской вскоре дошел слух, что кто-то из этой интеллигентной молодежи (может быть, тот, который читал Дмитрия) «осмелился сделать предложение» Маргарите, был отвергнут, перестал бывать у нас. Мы, младшие дети, считали Маргариту каким-то особенным существом, для которой не было достойного ее человека. И затем ей еще и еще делали предложение, то есть у нашей матери «просили руки», и все получали отказы.

К общему изумлению, Иван Карлович сделал предложение не Маргарите, а Тане. И получил согласие. Моя мать, памятуя слова отца об Иване Карловиче, тотчас же согласилась на этот брак. Из-за траура свадьбу отложили на год. Иван Карлович не протестовал. Он приезжал очень часто к нам в качестве уже жениха. Таня приходила из своей комнаты и сидела с ним в гостиной. Ей недавно исполнилось 18 лет, она еще училась и только что начала выезжать. Вид у нее был совсем подростка с черными длинными локонами, с ярким румянцем на щеках; только невестой она стала устраивать себе прическу. Платья ей теперь шили нарядные. Я помню, в день ее благословения на ней было светло-голубое кашемировое платье. На подоле три оборки, такие же, но поменьше оборки на полуоткрытых широких рукавах, а спереди, чуть ли не от шеи, насажены были голубые бантики до подола юбки. На шее коралловое ожерелье. И я представляла себе, что все невесты одеты обязательно так: в голубые платья с кораллами на шее.

Жених осыпал ее подарками. Каждый раз, здороваясь, он преподносил ей сверточки, которые доставал из своего цилиндра, большею частью конфекты. Меня страшно интриговало, как эти коробочки попали в его шляпу. Я поджидала его прихода и, спрятавшись в передней, подсматривала, откуда он достанет коробочку, и так ни разу и не видела. Он уверял, что он фокусник, и конфекты появляются у него в шляпе или в другом месте по его желанию. Только то, что Таня сидела в гостиной и у нее были свои конфекты, отличало ее как невесту от других сестер.

Свадьба Тани происходила на даче 1 июля, венчание в Москве, в нашем приходе в Брюсовском переулке. Мы ехали туда и назад в открытых колясках. На даче обер-пастор Дикгоф венчал молодых по лютеранскому обряду.

Очень занимательны были для нас приготовления к этому торжеству. Наша большая классная была устлана коврами, со стен свешивались зеленые гирлянды, всюду стояли букеты цветов. Пастор, с короткими напомаженными волосами, в сюртуке, в белом галстуке, стоял лицом к молодым и произносил речь по-русски с сильным немецким акцентом. «Здесь невидимо присутствуют и родители молодого Иоганна Карлова, — и он театральным жестом указал на портрет стариков Бергенгринов, — коих изоображение мы тут видим», — и он раздельно произнес эти два «о». Я запомнила и его жест и интонацию и всегда представляла его на потеху братьям.

Я присутствовала при одевании невесты к венцу. Ее причесывал парикмахер Агапов, приехавший из Москвы, и я удостоилась чести держать шпильки, которые Агапов брал у меня из рук, чтобы прикалывать восковые цветы флердоранжа и подвенечную фату. Моя роль на свадьбе этим и ограничилась. Я очень завидовала Мише, который нес икону на руках впереди невесты, сел с Таней в нарядную, обитую внутри белым шелком, карету и в церковь вошел впереди всех. Но он не сумел даже положить икону на аналой, он был слишком мал ростом. Как бы я все это ловко проделала! Но я не мальчик…

Самое большое впечатление на меня произвел длинный шлейф Таниного подвенечного белого атласного платья. Его нес как паж шафер в одной руке, другой придерживая венец, когда в церкви Таня обходила вокруг аналоя. Мне казалось, что этот длинный, длинный шлейф был самым главным, был тем, что превратило Таню из девочки, бегающей еще вчера с нами в короткой юбке, в даму. И мне страстно захотелось «жениться», чтобы надеть такое платье.