С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью... Страница 43

врачующему чувству любви. Не потому ли циничное обращение к подруге по

несчастью завершается искренними словами раскаяния:

Дорогая, я плачу,

Прости... прости.

И вполне понятно признание Есенина, что он внутренне пережил "Москву

кабацкую" и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание

поэта.

Уход от "Москвы кабацкой" был уходом от "горькой отравы", разъедавшей

его душу. И недаром новый цикл стихотворений - "Персидские мотивы" - он

начал словами:

Улеглась моя былая рана -

Пьяный бред не гложет сердце мне.

2

Русский поэт приехал в Персию. Что привело его в чужую страну?

Случайность? Праздное любопытство? Иль наскучил ему "далекий синий край" -

Россия?

Сам он, обращаясь к персиянке, говорит так:

Я сюда приехал не от скуки -

Ты меня, незримая, звала.

И меня твои лебяжьи руки

Обвивали, словно два крыла.

И дальше:

Я давно ищу в судьбе покоя...

Вот что хочет он здесь обрести - покой. Желанный удел "всех, кто в пути

устали". Покой в ласках любимой.

Ему на долю выпала скитальческая судьба. Он знал радости и неудачи,

тревоги и потери. Тщетно искал счастья во многих странах. Теперь - Персия.

Не найдет ли он его в благоуханном крае, "где жила и пела Шахразада"?

Поначалу поэту кажется, что счастье ему наконец-то улыбнулось. Он

влюблен и любим. Но быстротечны сладостные мгновенья. Все сильнее тоскует он

по родимому краю, по "дальней северянке". И все-таки поэт не ропщет на

жизнь. Пусть

Слишком много виделось измены,

Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет,

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Но и все ж вовек благословенны

На земле сиреневые ночи.

Нелегко пережил поэт измену возлюбленной, но это было "красивое

страданье". Оно возвысило его душу, открыло ему простую и вечную истину: не

найти счастья на чужбине. Он покидает Персию и возвращается в Россию с

искренней верой, что "жизнь не совсем обманула. Новой напьемся силой". Он

надеется: там, на родине, среди "рязанских раздолий",

Может, и нас отметит

Рок, что течет лавиной,

И на любовь ответит

Песнею соловьиной.

Такова, думается, основная поэтическая мысль есенинских "Персидских

мотивов". Эпиграфом к циклу могли бы стать строки великого Хафиза:

Любимой давней верен будь, привязан будь к отчизне,

Далеких не ищи дорог, - и большего не надо!

3

В "Стансах", написанных почти одновременно с первым стихотворением из

"Персидских мотивов", есть строки:

Дни, как ручьи, бегут

В туманную реку.

Мелькают города,

Как буквы по бумаге.

Недавно был в Москве,

А нынче вот в Баку.

Среди промелькнувших городов Есенин мог бы назвать и Тегеран, и Шираз,

и Хороссан... Города "шафранного края" - Персии...

Нет, физически Есенин там не был, хотя не раз собирался съездить. Нет,

виза на путешествие в Персию ему не выдавалась. Но разве нужна виза для

поэтической мечты? Разве нужно разрешение, чтобы сердце поэта узнало

волнующий романтический сон?

"Над вымыслом слезами обольюсь", - говорил Пушкин. Над тем, чего не

было, но что могло быть. Недаром он замечал, что при изображении

вымышленного художник должен сохранить "правдоподобие чувствований в

предполагаемых обстоятельствах".

И хотя я не был на Босфоре -

Я тебе придумаю о нем, -

признается Есенин в "Персидских мотивах".

Так что же, стихи цикла - плод только фантазии, воображения поэта?

Может быть, на этот раз он отступил от своего правила - писать лишь о том,

что самим прочувствовано, пережито? Нет, и в "Персидских мотивах" Есенин

остается верен себе. Стихотворения цикла имеют свою реальную почву, свою

жизненную основу.

Поездка Есенина в Туркестан весной 1921 года. Первая встреча с Востоком

- лицом к лицу. По воспоминаниям В. Вольпина, Есенин приехал в Ташкент

"радостный, взволнованный, жадно на все глядел, как бы впивая в себя и

пышную туркестанскую природу, необычайно синее небо, утренний вопль ишака,

крик верблюда и весь тот необычайный для европейца вид туземного города с

его узкими улочками и безглазыми домами, с пестрой толпой и пряными

запахами".

С не меньшим интересом, надо полагать, поэт знакомился и со

своеобразным бытом жителей Самарканда, Бухары и Полторацка (ныне Ашхабада),

куда он, судя по некоторым свидетельствам, направился из Ташкента.

Поездку Есенина в Туркестан, справедливо замечает В. Вольпин, следует

рассматривать как путешествие на Восток, куда - поэт об этом сам говорил -

его очень давно тянуло.

Впечатления от первой встречи с Востоком, как и следовало ожидать,

глубоко запали в сердце поэта.

О "Советской власти, о Туркестане", возвратясь в Москву, разговаривал

он с Г. Бениславской.

С воспоминаниями о Средней Азии связан образ: печь - верблюд кирпичный

- в стихотворении "Эта улица мне знакома...", написанном в Париже:

Голос громкий и всхлипень зычный,

Как о ком-то погибшем, живом.

Что он видел, верблюд кирпичный,

В завывании дождевом?

Видно, видел он дальние страны,

Сон другой и цветущей поры,

Золотые пески Афганистана

И стеклянную хмарь Бухары.

Ах, и я эти страны знаю -

Сам немалый прошел там путь.

"Стеклянная хмарь Бухары", как и "воздух прозрачный и синий" из

"Персидских мотивов", несомненно, восходят к одному источнику -

туркестанским впечатлениям поэта.

1924-1925 годы. Грузия. Азербайджан.

"Есенин, - вспоминает Г. Леонидзе, - любил бродить по тбилисским

улицам. Улыбаясь, он почтительно беседовал с простыми людьми, расспрашивал

их о том о сем. И люди с большим удовольствием встречались с ним. Уважали

его. Как свой, входил он в тбилисские духаны и погреба. Осматривал их.

Беседовал с посетителями. Неоднократно встречал я его на улице, стоящего в

толпе..."

В Батуми - знакомство с местной учительницей, удивительное имя которой

- Шаганэ - так понравилось Есенину, что он назвал им свою прекрасную

персиянку. С батумской пристани глядел поэт "в очарованную даль". Туда, где

за черноморским простором в туманной дымке голубел Босфор...