Люди и встречи - Владимир Германович Лидин Страница 42

Проведя как-то у меня вечер с нашими превосходными языковедами С. И. Ожеговым и А. А. Реформатским, Замошкин позвонил мне на другое же утро.

— Чудесный вечер провел я у вас, — сказал он довольно, — и сколько новых познаний... я просто чувствую себя богаче, когда узнал что-либо новое. А тут язык... для меня это просто музыка, которую никогда не устанешь слушать.

Он и не уставал слушать эту музыку. Для него не было большей радости, если в литературе появлялось что-либо соответствующее его духовной и эстетической потребности. Николай Иванович прожил всю свою жизнь в самых недрах нашей литературы, знал ее ходы, радовался ее успехам, огорчался ее неудачам, тонко понимая свойства и особенности писателя, ненавидя нивелировку и расхожие образцы.

— Вы не думайте, что я тихий, — сказал он мне как-то со своей застенчивой, милой улыбкой. — Я совсем не тихий, только я не умею шуметь.

Он хотел этим сказать, что никогда не примиряется с тем, что ему чуждо или враждебно. Его статьи по вопросам литературы были всегда отличительны по своей глубине, но книг у Замошкина не осталось. Он так и не успел собрать свои статьи в книги, он всегда говорил, что главное им лишь задумано, нужно только сесть за рабочий стол; но сесть за стол ему не пришлось: ведь если бы он засел за работу, то остались бы без его помощи десятки молодых литераторов, и Замошкин по своей строгой совести не мог обмануть этих надежд. Свой собственный писательский труд он откладывал на завтра, отлично сознавая при этом, что завтра для него может и не наступить.

В последний раз мы побывали с ним в Ярославле. Стояли летние жаркие дни, поездка оказалась утомительной. Николай Иванович был уже смертельно болен, но мы еще не понимали этого и даже подшучивали над его недомоганиями. Он поборол для этой поездки болезнь, он хотел ходить по улицам старинного города, заходить в его музеи, просиживать в мастерских у художников, блуждать по набережной, вдыхая глубокий воздух Волги, — он хотел жить. Он хотел жить и тогда, когда два месяца спустя я побывал у него в одной из московских больниц, откуда он уже не вышел.

— Ужасно не вовремя я заболел, — посетовал он, — столько дел, а главное — срывается поездка по Белой и Чусовой, в которой я должен был принять участие.

Он не сознавал, что говорит голосом, которого уже почти не слышно.

— Уже астры, — сказал он, поглядев на цветы в вазе на окне, — как жалко времени... осенью я всегда как-то лучше работаю.

На столике рядом лежали книги: он читал, хоть две-три минуты в день, но читал; он не мог жить без литературы, без новых книжек, журналов, это был для него кислород.

Николай Иванович оставил то, что не поддается библиографическому учету: он оставил множество взлелеянных им всходов, и не один молодой литератор во всех концах нашей страны сохранит благодарную память о своем учителе — учителе бескорыстном, страстно влюбленном в литературу, страстно заинтересованном в ее расцвете. И если всходы эти уподобить написанным книгам, то Николай Иванович написал много томов, оставив нам глубокий урок своей прекрасно прожитой жизни.

С. М. МИХОЭЛС

Иногда человек соединяет в себе столько талантов, что одно его появление уже располагает к чему-то неожиданному и увлекательному. Он внутренне богат в такой степени, что щедрота его таланта проявляется решительно во всем, даже в обычных повседневных делах.

Соломон Михайлович Михоэлс принадлежал к числу таких внутренне богатых людей. Его необыкновенная артистичность проявлялась во всем, к чему бы он ни обратился. Люди театра могут написать о том, каким выдающимся актером был Михоэлс, но Михоэлса отличали и выдающиеся человеческие качества. Он был из числа тех достойных самого глубокого уважения натур, которых всегда трогает судьба другого человека и которые никогда не пожалеют сил, чтобы так или иначе помочь тому, кто нуждается в помощи.

Михоэлс неизменно приносил с собой обаяние своего таланта. Его глубоко философская игра обращала к памяти о великих актерах, покоривших наше поколение, будь то Качалов — Бранд, Москвин — «мочалка» Снегирев, Леонидов — Дмитрий Карамазов, Моисси — царь Эдип... Михоэлс стоял в ряду этих покорителей человеческого сознания.

Актерский успех Михоэлса всегда был большой, но в быту, в обращении с людьми, Михоэлс был в такой степени скромен и задушевен, что непосвященный никогда не мог бы предположить артиста в этом невысоком, обычно державшемся в сторонке человеке с огромным философическим лбом, и притом артиста огромного трагедийного темперамента.

В какой бы роли ни выступал Михоэлс, в нем всегда чувствовался актер-гражданин, как это всегда чувствовалось в игре Качалова или Москвина, и когда началась Великая Отечественная война и голос Михоэлса прозвучал с трагической силой и в притихнувшем Колонном зале, и не на одном антифашистском митинге, то для тех, кто знал Михоэлса, это было закономерным выражением его страстного гражданского существа. Михоэлсу не пришлось переключаться для нового вида деятельности: общественная деятельность всегда была тесно связана с его деятельностью человека искусства. Сила его ораторского слова была так же велика, как и сила его актерского слова, и эмоциональное воздействие его речи всегда было огромным.

Человек щедрой актерской выдумки, Михоэлс был склонен к милым шуткам в домашнем быту. Как-то, сидя со своим другом, превосходным актером В. Л. Зускиным, за вечерним столом, Михоэлс вдруг пригорюнился, подпер щеку рукой, поглядел на Зускина, мгновенно угадавшего смысл его жеста, оба глубоко вздохнули и запели какую-то древнюю, чуть ли не со времен царя Давида, застольную песню; они спели ее, потом стали петь еще песни сватов, весельчаков на свадьбах, пурим-шпиллеров, балагуров и местечковых романтиков, словно все персонажи Шолом-Алейхема расселись за столом, и самым впечатляющим было то, что все это само собой артистически вылилось, без малейшей подготовки: чтобы спеть так на сцене, несомненно понадобилась бы не одна репетиция... Затем Михоэлс так же внезапно оборвал песню, оглядел стол и спросил тоном шолом-алейхемского коммивояжера из Касриловки:

— Что мы имеем на столе? Мы имеем... — и, загибая палец за пальцем, он стал перечислять, что стояло на столе, артистически изобразив вместе с немедленно подхватившим Зускиным двух торговцев воздухом, попавших за свадебный стол.

В тяжелую военную зиму 1941 года, за месяц или за два до своей поездки в Америку Михоэлс прилетел на