Две Ольги Чеховы. Две судьбы. Книга 2. Ольга Константиновна - Татьяна Васильевна Бронзова Страница 41

устраивали для актеров. Ольга же была на этих приемах напряжена и очень следила за тем, чтобы никто не задавал лишних вопросов о ее прошлом на сцене Художественного театра. Но все в Берлине настолько воспринимали ее своей в этой группе, что и вопросов никаких не было. Даже наоборот, то, что она везде была с ними, еще больше укрепляло всех в правдивости ее слов.

– А наш-то аристократ влюблен в тебя, по-моему, не на шутку, – как-то сказала ей тетя Оля. – Присмотрись. Умен, образован. Служил при царском дворе. Если бы не революция, мог бы до больших чинов дослужиться.

– Неужели был бы министром?

– Вполне возможно.

– И думать даже о нем не буду, – рассмеялась Ольга. – Сейчас никаких серьезных отношений! Тем более с русским.

И как ни старался Бертенсон ублажать красавицу, она была неприступна. Нет! Никакой любви с русским мужчиной она не допустит. Да пусть он будет хоть семи пядей во лбу! Да и вообще больше никакой любви. Хватит. Обожглась. Настрадалась. Свои непродолжительные связи с нужными ей немецкими режиссерами и продюсерами она называла лишь «деловыми отношениями». Все они уже были женаты, и это ее вполне устраивало. Между нею и ее временными любовниками не было никаких обязательств, кроме тех, что они должны были снимать ее в главных ролях. Ольга ощущала себя свободной и желала таковой и оставаться. А состояние «флёра», о котором говорила тетя, у нее было всегда. Только легкое и только с нужным человеком.

Самым ярким пятном в ее любовных историях первого года пребывания в Германии остался все-таки Фридрих Мурнау. Роман, правда, был недолгим.

– Меня приглашают в Голливуд, – сказал он, когда уже закончил снимать фильм «Замок Фогельод». – Ты поедешь со мной?

– В Америку? Но я не знаю английского.

– Для кино это неважно. Немое кино потому и называют «великим», что его можно смотреть и играть без знания иностранных языков.

– Нет, милый, я мечтаю все-таки играть еще и на сцене, а не только сниматься. Вот преодолею акцент… – мечтательно произнесла она. – Так что нет и нет. Я останусь в Германии.

– Зря. Я бы сделал из тебя большую киноактрису.

Мурнау уехал. Она стала сниматься у других.

⁂

После окончания гастролей качаловская группа отбывала в Париж, и Бертенсон покидал Германию с разбитым сердцем. Стоя около окна вагона, он с любовью смотрел на Ольгу, прощающуюся с тетей и братом, и думал лишь об одном: «Надо будет вернуться в Берлин. Обязательно! И как можно быстрее».

А Ольга Леонардовна устала скитаться и мечтала вернуться только в Москву!

Еще в Берлине Качалов получил письмо от Москвина. Как оно их нашло, было непонятно, но в нем говорилось, что театру живется без отъехавшей группы тяжело, спектакли играются в основном старые, премьер мало, Вахтангов ищет новые формы, Станиславский пытается спасти великое искусство Художественного театра от вымирания, Немирович не знает, что ставить. «…Едим пшено, играем „Дно“…» – пошутил Москвин в конце письма. Эта весточка из театра всколыхнула у Ольги воспоминания и вызвала такое сильное чувство ностальгии, что она в эту ночь вообще не сомкнула глаз.

За этим первым письмом стали приходить и другие. Их упорно звали в Москву. Ольгу очень обидело, когда пришло письмо от Немировича-Данченко не ей, а опять же на имя Качалова. Конечно, именно он был руководителем группы, но все же… При этом Владимир Иванович писал о необходимости возвращения группы «для воссоздания единого театра» и ни слова о ней лично. Как это больно. Ведь столько лет были вместе! Поборов свою обиду, она решилась и сама написала ему: «…может быть, лишь близко взглянув в глаза друг друга, мы без слов поймем, как мы все-таки дороги друг другу… Меня больше всего волнует встреча с Вами, именно с Вами…» – приписала она в конце письма.

Откуда ей было знать, сколько ночей Немирович не спал, думая о ней, и как он глубоко был оскорблен, что она предпочла сытый и благополучный Запад своему театру и своему верному другу!

Переписка с качаловской группой завертелась, и наконец они получили уже официальное письмо с приглашением вернуться в Россию от наркома Луначарского. Всех звали в Москву, сулили различные блага, писали о творчестве, об устойчивом мире и о развитии новой России! А что же они? А они никак не могли решиться на это, хотя у многих и были такие мысли.

– Мы уже три года играем одни и те же спектакли, – рассуждала Ольга Леонардовна, мечтая о возвращении. – Все тексты заболтаны, декорации из подбора, костюмы износились, дома своего у нас здесь нет… Мотаемся из гостиницы в гостиницу. Сколько мы еще так протянем?

Последнюю точку в этом вопросе поставил совершенно неожиданный приезд к ним Николая Афанасьевича Подгорного, который когда-то оставил их в Харькове. Официально его вроде бы отпустили на лечение за границу, но на самом деле он выступал парламентером от театра и привез ультиматум от наркома Луначарского. Ведь тот должен был хоть что-то сделать, чтобы вернуть вдову Чехова и любимого актера товарища Ленина Качалова в Москву! Дзержинский ему поручил это уже давно, а он до сих пор не исполнил приказания! Ультиматум был жестким.

– Если вы не вернетесь, – сообщал товарищам Подгорный решение наркома, – у вас заберут звание актеров Художественного театра. Вы не будете иметь права играть тот репертуар, который сейчас идет у вас с указанием режиссуры Станиславского и Немировича-Данченко. Мало того, вы лишитесь российского гражданства!

– Меня лично это не пугает, – уверенно заявила Германова. – У нас великолепная труппа! Уверена, мы можем создать здесь свой театр и иметь успех! А гражданства той России, что существует сейчас, мне не надо!

– А я хотел бы вернуться, – высказался Александров. – Я горжусь тем, что я актер Художественного театра, и не желаю терять этого звания!

– Я тоже за возвращение, да вот только… – расстроенно произнес Качалов. – Ведь мы с Ниной никак не можем уехать из-за Вадима. Его ведь там расстреляют.

– А мы никому не скажем, что ваш сын сражался в Белой армии, – прервал его Александров. – Мы скажем, что он всегда был с театром. Так ведь, господа? – обвел он глазами группу. – Как уехал Вадим с нами из Москвы в Харьков, так и был при матери и отце. Никуда не сбегал. Был рабочим сцены, реквизитором…

– Начнем врать, можем еще хуже сделать, – высказался Бертенсон. – Вдруг у них уже все известно?

– Я ручаюсь, что вашего сына, Василий Иванович, никто в России не тронет, – неожиданно сказал Подгорный таким тоном, что все тут же поверили в это.

– Правда? –