Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста - Константин Васильевич Мочульский Страница 41

сенатора к сыну. Он боится и ненавидит его. «Сидя в своем кабинете, сенатор пришел к убеждению, что сын – негодяй. Так над собственной кровью и плотью шестидесятивосьмилетний папаша совершал умопостигаемый террористический акт». Не только сын – потенциальный отцеубийца, но и отец – «умопостигаемый сыноубийца». Но это – неполная правда: полная правда в том, что сыноубийца – нежнейший отец. Белый любит совместимость несовместимого, правду в неправде, добро во зле: он наслаждается трагизмом противоречий. В одной из самых сильных сцен романа передается разговор отца с сыном во время обеда. Николай Аполлонович «в порыве бесплодной угодливости, подбегая к родителю, стал поламывать пальцы… Аполлон Аполлонович перед сыном стремительно встал (все сказали бы – вскочил). Тянется вялый разговор с пустотами напряженного молчания. Наконец сын говорит о „Theorie der Erfahrung“ Когена – сенатор путает Конта с Кантом… „Не знаю, не знаю, дружок; в наше время считали не так…“ И вдруг старик вспоминает время, когда его Коленька был гимназистом и объяснял ему все подробности о когортах»… А позже, когда он подрос, отец, бывало, клал ему ладонь на плечо и говорил: «Ты бы, Коленька, читал логику Милля: полезная книга. Два тома… Ее я в свое время читал – от доски до доски»… и вот нет больше ненависти. «Подобие дружбы возникало к десерту: и иногда становилось им жаль обрывать разговор»… Пообедав, они расхаживают по анфиладе комнат. «И снова – встает прошлое… Так когда-то бродили они по пустой анфиладе – совсем мальчуган и… отец; он похлопывал по плечу белокурого мальчугана, показывал звезды: „Звезды, Коленька, далеко; от ближайшей – пучок пробегает к земле два с лишним… Так вот, мой родной!“» Вся эта беседа – точнейшая запись обычных разговоров «Бореньки» Бугаева с отцом: об этом свидетельствуют критики Белого. В романе «Петербург» автобиографический материал подчинен требованиям вымышленной фабулы; и все же видоизменен, но не искажен. Аблеуховы – Аполлон Аполлонович и Николай Аполлонович – в самом существенном и глубоком отражают автора и его отца.

По отношению к Белому применимо учение Фрейда о «комплексе Эдипа». Душевная рана, полученная в раннем детстве, стала для него роком наследственности. Образ отца и любовь-ненависть к нему предопределили его трагическую судьбу. Об Аблеухове-сыне автор пишет: «Николай Аполлонович стал сочетанием отвращения, перепуга и похоти». В этом его «первородный грех», которого он не может ни изжить, ни искупить. «Наследственная триада» владеет им деспотически: похоть к Софии Петровне Ликутиной, отвращение к отцу и к себе самому – и вечный перепуг: ужас перед надвигающейся гибелью («сардинница» с часовым механизмом должна взорваться). Он малодушно старается свалить свою вину на других («провокаторы») и отлично знает: «провокация была в нем самом». Николай Аполлонович страдает манией преследования и чувством всеугрожаемости. На этой патологической почве происходит разложение сознания и развоплощение действительности. Действие романа превращается в нагромождение «ужасов».

Вячеслав Иванов[24] посвятил «Петербургу» Белого замечательную статью, озаглавленную «Вдохновение ужаса». В ней он заявляет: «Я твердо знаю, что передо мною произведение необычайное и в своем роде единственное». Вяч. Иванов упрекает Белого в том, что в изображении Петербурга 1905 года он не показывает «всех реальных сил русской земли», что, зная Имя, от которого вся нежить тает, как воск от лица огня, он не довольствуется этим Именем и пытается «приурочить Его к обманчивым, мимо бегущим теням». Потом он вспоминает, как автор читал ему на «Башне» рукопись своего романа. «Мне незабвенны вечера в Петербурге, когда А. Белый читал по рукописи свое еще не оконченное произведение… Я, с своей стороны, уверял его, что „Петербург“ – единственное заглавие, достойное этого произведения, главное действующее лицо которого – сам Медный Всадник… В те дни, когда поэт читал мне свой „Петербург“, я был восхищен яркостью и новизною слышанного, потрясен силою его внутреннего смысла и глубиной избыточествующих в нем прозрений… В этой книге есть подлинное вдохновение ужаса. Читателю начинает казаться, что проглоченная бомба – общая и исчерпывающая формула условий личного сознания, коим наделены мы все в земном плане. „Познай самого себя“… Четыре стены уединенного сознания – вот гнездилище всех фурий ужаса!» И Вяч. Иванов, не колеблясь, называет «Петербург» «гениальным творением А. Белого».

Эта оценка едва ли покажется преувеличенной, если рассматривать роман Белого в целом как произведение словесного искусства. Сам автор придавал своему произведению огромное значение и десять лет напряженно работал над его стилистической формой[25]. «Петербург» дошел до нас в пяти редакциях: 1) машинные листы «журнальной» редакции 1911 года, 2) десять с половиной печатных листов «книжной» редакции 1912 года, 3) текст, напечатанный в третьем сборнике «Сирина» в 1913 году и повторенный без изменений в отдельном издании 1916 года, 4) текст, сокращенный автором в 1916 году для немецкого перевода 1919 года, и 5) коренным образом переработанная редакция для двухтомного издания «Эпоха» (Берлин, 1922).

О рождении замысла романа из звука рассказывает Белый в любопытной неизданной заметке 31 августа 1921 года. «Внешнее, – пишет он, – иногда внутренней внутреннего. Так, „умные“ люди говорят мне: „извините, но позвольте протестовать против вашего истолкования доминирующей аллитерации III тома стихов Блока на тр – др; хорошо, что вы ее выследили, но плохо, что вы ее истолковываете, как «трагедию трезвости“. Между тем: когда я сообщил Блоку в 1918 году это свое истолкование, он ужасно обрадовался, встал с места и, потоптавшись на месте (что он делал, когда что-нибудь его задевало), сказал мне: „Ах, Боря, как я рад, что ты таки отметил это, что „трагедия трезвости“. To есть он разумел не аллитерацию, а содержание III тома. Стало быть, он был согласен с моим пониманием тона III тома: а ведь монизм формы и содержания есть постулат для такого истолкования…

Я, например, знаю происхождение содержания „Петербурга“ из л – к – л – пп – пп – лл, где „к“ – звук духоты, удушения от „пп-пп“ – давления стен аблеуховского „желтого дома“, а „лл“ – отблески „лаков“, „лосков“ и „блесков“ внутри „пп-пп“ – стен или оболочки „бомбы“ (Пепп Пеппович Пепп). А „пл“ – носитель этой блещущей тюрьмы – Аполлон Аполлонович Аблеухов; а испытывающий удушье „к“ в „п“ на „л“ блесках есть Николай Аполлонович, сын сенатора. – Нет, вы фантазируете! – Позвольте же, наконец: я или не я писал „Петербург“? – Вы, но вы сами абстрагируете! – В таком случае я не писал «Петербурга»; нет никакого „Петербурга“: ибо я не позволяю вам у меня отнимать мое детище; я знаю его в такой степени, которая вам и не снилась никогда».

Белый осмысливает созвучие: из сочетания