Николай Черкашин - Тайны погибших кораблей (От Императрицы Марии до Курска) Страница 41

В Таллинне осел мой однопоходник Разбаш. Попросил его в письме наведаться по бывшему адресу Политовского.

Таллинн. Ноябрь 1936 года

Промозглой осенью старый Таллинн задыхался от дыма множества печных труб, струившегося с высоких крыш в узкие улочки. Задыхался, но не от дыма, а от нарыва в горле и немолодой человек, бывший русский каперанг, снимавший комнату по улице Тина (Оловянная). Он был бритоголов; между бровями залегали глубокие складки; крупный нос, волевые губы. "Всегда жизнерадостный и бодрый", как напишут в завтрашнем некрологе, он был в горестном отчаянии - каждый глоток воздуха давался с мучительным трудом...

Последние годы Политовский подрабатывал на жизнь юморесками и смешными рассказами из флотской жизни, которые он публиковал в "Морском журнале" бывшего лейтенанта Стахевича. Как и все записные юмористы, наедине с собой Сергей Сигизмундович бывал мрачен. Таллинн за двадцать лет, проведенных в нем, так и не стал родным городом. Раздражало в нем все: и средневековые лики домов, и непроницаемые лица эстонцев, и даже название улицы - Тина, напоминавшее о дне жизни, в тине которого медленно увязал некогда блестящий морской офицер со Станиславом за Цусиму, Владимиром за Моонзунд и очень редким для иностранцев орденом - иерусалимским Крестом Животворного Древа за Мессину.

Он сам выбрал себе судьбу, посчитав за благо не возвращаться из Ревеля в Петроград, сначала потому, чтобы не иметь дела с германскими оккупационными войсками в Эстонии, затем потому, что доползли слухи о том, что в Питере объявлен "красный террор", и уж ему, капитану 1-го ранга, там точно не поздоровилось бы... Затем Эстония стала самостоятельным государством, и бывший командир "Богатыря" навсегда остался жить на улице Тина.

Он не был одинок. Здесь, в буржуазном Таллинне, осело немало его однокашников по Морскому корпусу, по службе на Тихом океане и Балтике. Частенько наведывался к нему бывший командир "Жемчуга" и начальник Бригады подводных лодок Балтийского флота контр-адмирал Левицкий; жаловался на годы, жизнь, дороговизну... Заглядывал одно время и бывший командир эсминца "Спартак" лейтенант Николай Павлинов, брат покончившего с собой в Выборге цусимца Сергея Павлинова. К нему приходили многие, так как почти двенадцать лет Политовский честно ворочал не Бог весть какими капиталами кассы взаимопомощи русских морских офицеров в Эстонии.

В некрологе напишут: "Горячий патриот, знающий офицер, деликатный начальник, остроумный человек, он умел удачной остротой поднять павшего духом..."

Несомненно, он мог бы принести большую пользу новому Рабоче-Крестьянскому Красному Флоту...

Кавалер Креста Животворного Древа умер на чужбине отрубленной ветвью; животворное древо его рода навсегда осталось в России...

Все эти сведения Разбаш разузнал у таллиннских краеведов и прислал их мне не без куража: "Мы тоже кое-что могем!"

О втором своем корабельном друге, с которым вместе воевали на "Олеге", Домерщиков писал Новикову-Прибою так: "Инженер-механик поручик Юрий Владимирович Мельницкий - человек крепкого телосложения, немного ниже среднего роста. Добродушное выражение его светлых глаз сразу располагает людей, встречающих его в первый раз. Выдержанность, работоспособность, аккуратность Мельницкого ценили его подчиненные, с которыми у него были хорошие отношения. В кают-компании он пользовался общим расположением и считался хорошим товарищем. Любовь Мельницкого подтрунивать над товарищами и подчиненными никогда не вызывала с их стороны обиды, так как делал он это без злобы, хотя лицо его в это время всегда бывало серьезным.

В бою ему, как третьему механику, то и дело приходилось прибегать в разные части корабля, где производились разрушения попадавшими в крейсер японскими снарядами, и выполнял он свою обязанность прекрасно".

Обнаружить следы Мельницкого в наши дни так и не удалось. О нем известно лишь то, что в годы Первой мировой капитан 2-го ранга Мельницкий так же добросовестно и обстоятельно, как латал пробоины "Олега", строил по заданию морского ведомства толуоловый завод в Грозном. В советское время он работал на ленинградских верфях наблюдающим за постройкой судов для торгфлота.

Жизнь разбила дружную офицерскую троицу, развела по разные стороны государственной границы.

- Посмотрите вот здесь еще. - Дежурная по залу, архивная муза в синем халате, кладет передо мной кубической толщины "Настольный список личного состава судов флота за 1916 год". Отыскиваю убористый абзац, посвященный Домерщикову. Ого! Это уже кое-что: "В чине за пребыванием в безвестном отсутствии и отставке 21.XII 1913 г.".

Но самое знаменательное было то, что служба беглого мичмана обрывалась не в 1905 году, а в 1906-м. "Список" утверждал: "С 1905-06 гг. служил на крейсере второго ранга "Жемчуг".

Но "Жемчуг" еще в 1905 году вместе с "Олегом" и "Авророй" покинули Манилу. "Жемчуг" ушел во Владивосток. Значит, Домерщиков оставил крейсер не на Филиппинах во время войны, а бежал из Владивостока.

Венский юрист называл его дезертиром, но это вовсе не так. С юридической точки зрения оставление корабля в мирное время квалифицируется не как "дезертирство", а как названо в "Списке" - "безвестное отсутствие".

Я искренне радовался тому, что в досье Палёнова возникла серьезная брешь: Домерщиков не был дезертиром! Заблуждался и Иванов-Тринадцатый, утверждая в своих дневниках, что Домерщиков, "выбитый из равновесия обстановкой обезоруженного корабля, не имея характера спокойно ожидать окончания войны", оставил корабль и дезертировал в Австралию по любовным мотивам. Впрочем, эта версия могла возникнуть и со слов самого Домерщикова. Чтобы не раскрывать истинных причин своего бегства из России, он мог отделаться от досужих расспросов бравадой насчет красивой американки (японки и т.п.).

Но что же его заставило бежать с "Жемчуга"?

Ищу ответ в старых владивостокских газетах. "Владивостокский листок" № 14 за 1906 год, репортаж о расстреле демонстрации 10 января.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "На 1-й Морской, в промежутках между цирком и Алеутской... строятся матросы... Впереди музыка, публика группируется сначала кучками, а затем тоже выстраивается приблизительно рядами. Шапки, шапки, фуражки... Нетерпеливо движутся вперед... Идут... Поворот к зданию штаба - темно-зеленые щиты пулеметов. Между ними застыли солдатские и офицерские фигуры. Отчетливо виден офицер с поднятой шашкой...

Трубач дал сигнал. Резким движением шашка опускается вниз. У левого пулемета показывается роковой кудрявый дымок, и к его дроби присоединяются остальные.

Смерть... Люди гибнут... Последние ряды валятся, как скошенные. Все смешалось: крики и стоны раненых, плач женщин и детей..."