Марина Цветаева - Живу до тошноты Страница 39

– Аля, дай лёву папе.

Она подходит к С<ереже> и протягивает ему льва.

– Папа! Папа! На!

– Аля, куку!

– Куку!

– Кто это сделал? Аля?

– Аля!

– Аля, дай ручку!

Дает, лукаво спрятав ее сначала за спину. Это у нее старая привычка, – еще с Коктебеля.

Она прекрасно узнает голоса и очаровательно произносит: «мама», – то ласково, то требовательно до оглушительности. При слове «нельзя» свирепеет мгновенно, испуская злобный, довольно отвратительный звук, – нечто среднее между «э» и «а» – вроде французского «in».

Уже произносит букву «р», – не в словах, а в отдельных звуках.

Еще одна милая недавняя привычка.

С<ережа> все гладит меня по голове, повторяя:

– Мама, это мама! Милая мама, милая, милая. Аля, погладь!

И вот недавно Аля сама начала гладить меня по волосам, приговаривая:

– Ми! Ми! – т. е. «милая, милая».

Теперь она так гладит всех – и С<ережу>, и Волчка, и Кусаку, и няню – всех, кроме Аси, которую она злобно бьет по шляпе.

Меня она любит больше всех. Стоит мне только показаться, как она протягивает мне из кроватки обе лапы с криком: «на́!»

От меня идет только к Сереже, к няне – с злобным криком.

Купаться ненавидит, при виде волны уже начинает плакать.

Упряма, но как-то осмысленно, – и совсем не капризна.

Кота она обожает: хватает за что попало, при виде или голосе его кричит «ко́», подымает его за загривок на воздух, старается наступить. Все животные для нее – «ко́».

Сейчас она сидит у меня на коленях и дает бумажку со спичечной коробки: – на́!

Вчера вечером, когда я заходила к Редлихам за чаем для Сережи и Аси, старик Редлих сказал мне: – Хотите, я Вам скажу новость? – Какую? – Ваша дочка танцует. Ее сегодня приносила к нам на минутку Аннетта, и – представьте себе: она танцевала! Это было так трогательно!

(Сейчас она изо всех сил кричит за дверью: – Мама! Мама! Мама!).

С виду ей можно дать полтора года и больше. У нес бледное личико с не совсем еще сошедшим загаром. Глаза огромные, светло-голубые. Брови темнеют. – «У нее будут соболиные брови», – сказала Пра, когда увидела ее после 2-х месяцев разлуки.

Волосы – по выражению Аси – пегие. На затылке русые, спереди льняные, седые, зеленоватые, – как у деревенских детей. Твердые и густые. Недавно я катала ее колясочку при луне.

О ее глазах: когда мы жили в Ялте, наша соседка по комнате, шансонетная певица, все вздыхала, глядя на Алю: – Сколько народу погибнет из-за этих глаз!

И здесь, в Феодосии, художник-анархист Prévost, француз, родившийся в Алжире, сказал мне, только что познакомившись:

– «Вчера я видел Вашу дочь. Какой прелестный ребенок! И какие у нее глаза! Сколько я ни смотрел, я никак не мог охватить их взглядом!»…

Феодосия, 18-го ноября 1913 г., понед<ельник>.

Третьего дня Аля первый раз поцеловала… кота. Это был ее самый первый поцелуй. После этого она два раза погладила себя по голове, приговаривая: – ми, ми.

Вчера я кончила ей стихи. Завтра ей год, 2 с половиной месяца. Несколько дней тому назад она определенно начала драться.

– Да, теперь она, на вопрос: – Как тебя зовут? – отвечает: Аля.

Аля! Маленькая теньНа огромном горизонте.Тщетно говорю: «Не троньте!»Будет деньМилый, грустный и большой, —День, когда от жизни рядомВся ты оторвешься взглядомИ душой.День, когда с пером в руке —Ты на ласку не ответишь.День, который ты отметишьВ дневнике.День, когда, летя впередСвоенравно, без запретаС ветром в комнату войдет —Больше ветра!Залу, спящую на вид,Но волнистую, как сцена,Юность Шумана смутитИ Шопена.Целый день настороже,А ночами – черный кофе.Лорда Байрона в душеТонкий профиль…Метче гибкого хлыстаОстроумье наготове.Гневно сдвинутые бровиИ уста…Прелесть двух огромных глаз,Их угроза, их опасность.Недоступность – гордость – страстностьВ первый раз…Благородным без границСтанет профиль – слишком белый,Слишком длинными – ресницСтанут стрелы;Слишком грустными – углыГуб изогнутых и длинных,И движенья рук невинных —Слишком злы.«Belle au bois dormant»[131] Перро, —Аля! – Будет все, что было.Так же ново и старо,Так же мило.Будет, – сердце, не воюй,И не возмущайтесь, нервы! —Будет первый бал и первыйПоцелуй.Будет «он». (Ему сейчасГода три или четыре).– Аля! Это будет в миреВ первый раз.

Феодосия, 5-го декабря 1913 г., среда.

Сегодня Але 1 г<од> 3 мес<яца>. У нее 12 зубов (3 коренных и 1 глазной).

Новых слов не говорит, но на вопросы: где картина? конь? кроватка? глазки? рот? нос? ухо? – указывает правильно, причем ухо ищет у меня за волосами.

Вчера она, взяв в руки лист исписанной бумаги, начала что-то шептать, то удаляя его от глаз, то чуть ли не касаясь его ресницами. Это она по примеру Аннетты, читавшей перед этим вслух письмо, – «читала». Тогда С<ережа> дал ей книгу, и она снова зашептала. С бумажкой в руках она ходила от С<ережи>ной кровати до кресла, непрерывно читая.

Еще новость: сто́ит мне только сказать ей «нельзя» или просто повысить голос, как она сразу говорит: «ми» и гладит меня по голове. Это началось третьего дня и длится до сегодняшнего вечера.

– Аля! Кто это сделал? Аля, так нельзя делать!

– Куку! Я не сдаюсь.

– Ми! Ко!

Я молчу.

Тогда она приближает лицо к моему и прижавшись лбом, медленно опускает голову, все шире и шире раскрывая глаза. Это невероятно-смешно.

Ходит она с 11 ½ мес<яцев> и – надо признаться – плохо: стремительно и нетвердо, очень боится упасть, слишком широко расставляет ноги.

Последний раз я снимала ее 23-го ноября (1 г<од> 2 ½ мес<яца>, – один раз с Пра и два раза одну. С Пра она похожа на куклу.

Вообще, она плохо выходит, фотография не передает голубого цвета, и чудные ее глаза пропадают.

Феодосия, Сочельник 1913 г., вторник.