Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 37

Должно быть, накопившийся дефицит красоты и смягчил мое расставание с физикой. Или это я просто ищу себе извинений? Или я и есть тот нерадивый ученик, о котором съязвил когда-то Дэвид Гильберт: «Он стал поэтом — для математика у него не хватило фантазии».

Но подождем; может быть, еще явится новый Дирак, который постулирует существование неизвестной сверхтяжелой частицы, назовет ее «Снарком» — и все кварки окажутся только шкварками этого Снарка!

11

После того как я был высажен с корабля большой науки в первом попавшемся порту, скучать на берегу мне пришлось недолго. Вскоре я пристал к ватаге таких же никчемных, но предприимчивых матросов и вышел с ними пиратствовать в открытое море. По государственному жалованью и пригляду, по Лордам Адмиралтейства никто из нас не тосковал.

И все-таки кое-что с флагмана науки я потихоньку увел. Это была не только желтая бумажка об окончании аспирантуры, второпях отпечатанная на какой-то затюканной машинке, но и прекрасная зрительная труба, через которую теоретики рассматривают элементарные частицы. Если смотреть с другого конца, сей инструмент превращался в подзорную трубу, очень пригодившуюся в моем пиратском деле. Недаром ее стекла шлифовал еще Галилео Галилей, а может быть, и сам Барух Спиноза.

Галилей и изобрел подзорную трубу. Посылая ее в подарок Антонио Медичи, он писал: для наблюдения Луны нужно непременно закрепить прибор, чтобы он не дрожал:

Все искажает дрожь руки,

Ее приводят в колебанье

Наималейшие толчки,

Биенье крови и дыханье.

Я знал, что хлеб пирата нелегок, а солонина бывает с гнильцой; зато как славно не подчиняться и не угождать никому, кроме его милости самого себя! Оглядывать океанский простор и самому выбирать себе путь, жертву и добычу.

Электричка летела в Москву. Вагон слегка покачивало, и свежий ветер врывался в открытые форточки. Я смотрел в подзорную трубу, и рука моя не дрожала.

Кенгуру

Когда первые европейцы ступили на австралийский берег, они увидели там какое-то странное животное и спросили у местных: «Как называется это странное животное?» На что местные, естественно, ответили: «Кенгуру», то есть по-австралийски: «Не понимаем вас».

…И побрел он в тоске и в тумане,

И очнулся на тех берегах,

Где скакали безрогие лани

Почему-то на задних ногах.

«Это что же, друзья-иноземцы?

Объясните мне эту муру!»

И ему отвечали туземцы:

«Извините, мы вас кенгуру».

«Но тогда почему же при этом…

Почему, почему, почему?..»

«Кенгуру», — ему было ответом,

«Кенгуру», — объяснили ему.

Он тряхнул головою, подумал:

«Может быть, я в тифозном жару?

Что не спросишь у них — кенгуру, мол,

Отвечают на все: „Кенгуру“».

И тогда он достал кошелечек,

Из того кошелечка — листок,

И свернул его ловко в кулечек,

И стряхнул сигарету в кулек.

И скакали безрогие лани,

Неизвестной свободы ища.

Терпеливые островитяне

Обступали его, вереща.

И стоял он в тоске и в печали

На великом вселенском ветру,

И туземцы ему отвечали:

«Кенгуру, кенгуру, кенгуру».

Большой разлив у Серпухова

Казалось, что трубу прорвало в бане!

Автобус по дороге насыпной

Скользил канатоходцем над водой,

Внизу, меж телеграфными столбами,

Как невода, плескались провода.

Не снова ли, как в давние года,

Потоп всемирный? Дело было темным.

И старожилы говорили:

«М-да, Такого половодья не упомним».

А Серпухов гудел как балаган,

Играли лужи в море-океан,

Бабули в них искали ходу-броду…

А тракторист орлом врезался в воду! —

Летели брызги, что лебяжий пух,

Шел пар от стен, и теплый банный дух

Мешался с острым запахом апреля.

Загадывал хотение Емеля

И зажмурял глаза — считал до двух.

Но щекоталось! Право, невдомек —

Что там такое? Думать было впору,

Что по щеке нахальный паучок

Прогуливался, как по косогору,

И золотую пряжу из брюшка

Вытягивал, как фокус из мешка,

Ошеломляя блеском, — и в зените

Соединясь, пульсировали нити,

От век прозрачных лишь на пол вершка!

Нашатыря чудовищные дозы

Шибали в нос, но не могли уже

Волшебной отвратить метаморфозы:

Окно в полуподвальном этаже

Открылось (словно высохшие слезы —

Потеки и разводы на стекле),

И старикашка Ной, педант сердитый,

Наружу глянул, бледный и небритый,

И вглубь отпрянул, и исчез во мгле.

Все по веленью щучьему сбывалось,

Мелькало и смеялось, и свивалось

В орнаменте облезлом и цветном,

Грязно-зеленом, розовом и пегом!

И голуби кружили над ковчегом,

Над юным, самодельным кораблем —

И не прельщались бездной, над которой

Плескалось солнце рыбой красноперой

В аквариуме светло-голубом.

Один за всех

(О Вильгельме Левике)

Эти вопли титанов, их боль, их усилья,

Богохульства, проклятья, восторги, мольбы —

Дивный опиум духа, дающий нам крылья,

Перекличка сердец в лабиринтах судьбы.

Шарль Бодлер. «Маяки»

1

Как известно, у Вильгельма Левика было два дела в жизни — живопись и перевод. Одно его чуть не погубило, а другое спасло. Это он сам рассказывал нам, своим студийцам — не на занятиях, а на каких-то посиделках, какие у нас устраивались нередко.

Дело было во время войны. Командира беспокоили немецкие пушки, бившие по расположению его батальона. Место было равнинное, но на нашей стороне росло высокое дерево — кажется, береза. И вот командир вызывает рядового Левика, про которого он знал, что тот учился на художника, дает ему планшет, карандаш и задание: залезть на березу и срисовать позиции вражеских батарей. А у немцев, между прочим, с той стороны работали не только пушки, но и опытный снайпер. Конечно, чудак, лезущий на одинокую березу, представлял бы для него идеальную цель. Но