Мария Баганова - Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника Страница 37

– Но ведь его… – я замялся, подыскивая слово, – отъезд из Ясной Поляны первой своей целью имел посещение Оптиной пустыни. Лев Николаевич стоял у дверей кельи старца – но не решился войти. Так если теперь игумен сам приехал к нему – не следует ли расценить это как проявление смирения, заботы и доброты…

– Это интриги! Вы не понимаете и не можете понять! – убежденно произнес Чертков. – Визит этого вашего игумена несомненно взволнует Льва Николаевича и отрицательно скажется на его состоянии. Александра Львовна такого же мнения.

О, у меня не было ни малейших сомнений, что младшая дочь писателя во всем согласится с его «ближайшим другом». Не могу назвать себя верующим человеком, а тем более примерным христианином, но все же я привык с уважением относиться к социальным нормам и религиозным обрядам, и сейчас меня сильно покоробило это упрямое нежелание дать тяжело больному старику возможность примириться с официальной церковью.

Откуда-то родные Льва Николаевича узнали, что накануне я посетил графиню Софью Андреевну. Поступок, казавшийся мне вполне естественным, очень возмутил их.

– Мама Вам жаловалась? – спросила Александра Львовна. – Она говорила про меня гадости?

– Ваша мать очень переживает из-за состояния здоровья Льва Николаевича.

– Да ведь это она во всем виновата! – Александра Львовна вспыхнула, сильно покраснела. – Она изводила папу своими истериками и угрозами отравиться. Не пустила на конгресс в Швецию – он хотел ехать, но не поехал. Папа даже жалел, что воспитание не позволяет ему поучить ее, как это делают крестьяне!

– Простите, я плохо вас понимаю… – опешил я.

– Ну просто вспомнила один наш разговор. – Девушка явно закусила удила и была готова разболтать мне подробности, которые обычно от посторонних скрывают. – Папа со мной многим делился. Однажды я пришла к нему за письмами в залу, он, весело и немного лукаво улыбаясь, повел меня в кабинет, а оттуда в спальню. Оказывается, один крестьянин ему рассказал, как у его брата жена была алкоголичка, так вот если она уж очень начнет безобразничать, брат походит ее по спине, она и лучше. Помогает. И отец добродушно засмеялся… Я тоже расхохоталась и рассказала отцу, как один раз кучер Иван вез нашу родственницу, а она спросила его, что делается в Ясной. Он ответил, что плохо, а потом обернулся к ней и сказал: «А что, ваше сиятельство, извините, если я вам скажу. У нас по-деревенски, если баба задурит, муж ее вожжами! Шелковая сделается!»

Я был шокирован, хотя и привык к будничным проявлениям насилия в семьях. Однако мне и в голову не могло прийти, что великий русский писатель, философ, мыслитель, рассуждающий о любви ко всему живому, – что такой человек будет шутить подобными вещами в разговоре с собственной дочерью. Но Александра Львовна смущенной вовсе не казалась.

– И Вы еще не знаете, что мама устроила совсем недавно! – заявила она.

– Вы разумеете супружескую ссору?

– Это не так называется! Поссорившись из-за чего-то с папа́, она ушла себе в комнату и там стреляла – из пугача, но так, чтоб все подумали, что она застрелилась. Перепугала всех… Нас с Варей вызвали письмом. Мы приехали ночью – а она спокойно спит, делая вид, что понять не может, в чем дело. Конечно, мы стали ее ругать, а она раскричалась в ответ, принялась нас выгонять… Фактически выгнала меня из дома. Наутро у папы случился припадок, который чуть не оборвал его жизнь.

– Мы надеялись, что та болезнь пробудит совесть у Софьи Андреевны и послужит ей уроком на будущее, но этого не произошло! – вмешался Чертков.

– Лучше бы она умерла тогда… папа прав был! – вдруг выпалила Александра Львовна.

– Не могу понять, о чем вы! Как можно желать смерти родной матери? – опешил я.

– Я не желаю! – осеклась Александра. – Я лишь говорю, что тогда, четыре года назад, папа был прав, было бы ей лучше умереть.

– Так было… – снова заговорил Чертков спокойным голосом. – Софья Андреевна была больна, готовилась к смерти и прощалась со всем домом, начиная со Льва Николаевича и кончая последним слугой и служанкой, просила у всех прощения, и все плакали, умиленные ее высоким духовным настроением. Если бы она умерла тогда, она бы умерла святою, благословляемая всеми ее знавшими. Ее вылечили, оставили жить, и она, снова войдя в свою плоть, отравила своей болезненной жизнью последние годы жизни Льва Николаевича, пережила сама ужасные страдания и сократила его жизнь. Я полагаю, что именно на подобных соображениях было основано чувство протеста Льва Николаевича против операции.

– Какой операции? О чем вы? Может быть, вы мне все разъясните, коли уж начали?!

Они переглянулись, мне стало понятно, что для них упомянутый эпизод никакой тайны не составлял, и они предполагали, что и я осведомлен об этих событиях, а теперь столкнулись с необходимостью посвящать в семейные дела постороннего. Я даже подумал, что они откажутся говорить со мной – но этого не произошло. Начала рассказ Александра Львовна:

– Несколько лет назад мама заболела, и ее состояние становилось все хуже. У нее были внутренние боли. Приехавшие по вызову хирурги определили распадающуюся внутреннюю опухоль и предложили сделать операцию. Доктор Снегирев сказал, что если не сделать операцию сейчас же, то мама умрет. С этими словами он пошел и к отцу. Папа совершенно не верил в пользу операции, думая, что мама умирает, и молитвенно готовился к ее смерти. Он говорил, что чувствует к ней особенную жалость, но тогда она была трогательно разумна, правдива и добра. Отец считал, что «приблизилась великая и торжественная минута смерти, что надо подчиниться воле Божией и что всякое вмешательство врачей нарушает величие и торжественность великого акта смерти». Когда доктор определенно спросил его, согласен ли он на операцию, он ответил, что пускай решают сама мама и дети, а что он устраняется и ни за ни против говорить не будет. Во время самой операции он ушел в лес и там ходил один и молился.

Чертков склонил голову, словно подтверждая, что именно так все и было.

– Папа писал в дневнике, – было видно, что переписывая по нескольку раз дневники отца, Александра Львовна выучила многие страницы наизусть, – как его угнетает то, что полон дом докторов. Для него это было тяжело: вместо преданности воле бога и настроения религиозно-торжественного – мелочное, непокорное, эгоистическое. – Она закатила глаза и принялась цитировать: – «Хорошо думалось и чувствовалось. Благодарю бога. Я не живу и не живет весь мир во времени, а раскрывается неподвижный, но прежде недоступный мне мир во времени. Как легче и понятнее так. И как смерть при таком взгляде – не прекращение чего-то, а полное раскрытие», – вот как он тогда написал. «Если будет удачная операция, позвоните мне в колокол два раза, а если нет, то… нет, лучше не звоните совсем, я сам приду», – сказал он, передумав, и тихо пошел к лесу. Через полчаса, когда операция кончилась, мы с сестрой Машей бегом побежали искать папа́. Он шел нам навстречу, испуганный и бледный. «Благополучно, благополучно!» – закричали мы, увидав его на опушке. «Хорошо, идите, я сейчас приду», – сказал он сдавленным от волнения голосом и повернул опять в лес.