Нерон. Безумие и реальность - Александр Бэтц Страница 36

Похороны предоставляли много возможностей продемонстрировать pietas, но не меньше возможностей они предоставляли и для того, чтобы попасть впросак. Последнего, вероятно, опасался и Сенека, тем более что все источники умалчивают о человеческих отношениях между Нероном и Клавдием. Итак, в качестве меры предосторожности Сенека сам взялся за перо для написания обязательной laudatio funebris, торжественной заупокойной речи. Однако таким образом он скомпрометировал Нерона, несмотря на благие намерения в отношении потомков: по словам Тацита, некоторые seniores[478], слушавшие речь, вспомнили, что до сих пор каждый новоиспеченный император был сам в состоянии подготовить достойную речь[479].

Согласно Тациту, Сенека также не всегда находил правильный тон в содержании речи. Обычное перечисление деяний предков – несомненно, длинный отрезок речи, поскольку примерно за 500 лет род Клавдиев мог похвастаться 28 консулами и 6 триумфаторами[480], – все слушали с восторгом. Однако никто не поверил заявлению Нерона о том, что Клавдий был дальновиден или даже мудр, как следовало из финала речи[481]. Этот образ никак не вязался с представлением современников о покойном императоре. Он был по сердцу лишь немногим ученым людям, которые писали исторические сочинения.

Радужные перспективы

Нерон, к удовлетворению некоторых не сумев пройти испытание laudatio funebris, во второй раз обратился с речью к сенату[482]. На этот раз его выступление было блестящим. Consecratio и laudatio funebris подчеркнули его близость к Клавдию, чего Нерон и добивался. Теперь пришло время дистанцироваться, необходимое для того, чтобы придать очертания новому принципату.

Предположительно, речь снова написал Сенека, но на этот раз в наилучшем виде[483]. Сначала Нерон подчеркнул легитимность своего принципата, который он получил от сената и с согласия солдат (хронологически, правда, все было наоборот). Затем он продолжил, подчеркнув преимущество своего юного возраста, который до сих пор защищал его от мятежей, обид и жажды мести[484]. На самом деле этот пункт не был случайным и в нескольких словах резюмировал историю Римской империи на текущий момент. Даже самые скептически настроенные слушатели были вынуждены признать, что среди всех императоров, восходивших на престол до этого момента, Нерон, безусловно, казался наименее обремененным грузом прошлого. Август на пути к господству оставил столько трупов, сколько не оставлял ни один римлянин до него. Тиберий наблюдал, как Август рассматривал одного родственника за другим в качестве преемника, и, как ни странно, сам он оказался в этом списке последним. Такое вряд ли могло способствовать уверенному вступлению в должность. На то, что с Калигулой будет непросто, намекала трагическая семейная история. И наконец, совсем недавно, 13 лет назад, на глазах у всех произошло совершенно неожиданное восшествие Клавдия на престол, которое поначалу обеспечивали исключительно преторианцы.

Уже на этом этапе содержание речи Нерона заслуживало внимания. Юношеская неопытность не казалась недостатком – всего несколько десятилетий назад минимальный возраст для начала политической карьеры составлял 25 лет, – а, наоборот, преподносилась как качество, выгодно отличавшее нового правителя, которому было всего 16 лет. Теперь он мог заверить сенат, что рассчитывает на компетентных советников и будет к ним прислушиваться – прежде всего к Сенеке, который, как и многие из присутствующих, пострадал от произвола покойного императора. Воспоминания о времени, проведенном в корсиканском изгнании, по-прежнему теплились в памяти Сенеки. Опыт общения с Клавдием сделал его надежным и вполне подходящим Нерону советником. Ссылка на способного советника успокоила всех тех, кто опасался, что молодой император может не справиться с бременем и стать вторым Калигулой[485].

Те, кто этого ожидал, вздохнули с облегчением лишь во второй части выступления. Политическая программа, заявленная Нероном, звучала слишком хорошо, чтобы быть правдой; она напоминала самые заманчивые идеалы Августа[486]. Необходимо блюсти законность, принцепс и сенат разделят между собой политические функции в гармонии и согласии, как это было предусмотрено неписаной конституцией: управление Италией и сенаторскими провинциями не будет зависеть от императора, республиканские институты, в первую очередь консулат, сохранят свою актуальность. Особенно притягательно звучало намерение положить конец наговорам приближенных к императору фаворитов, что стало обычным явлением при Клавдии. В его правление иногда случалось, что вольноотпущенники и сама Мессалина, по словам Кассия Диона, продавали римское гражданство перегринам и варварам[487] или иным образом передавали за мзду должности и привилегии[488]. В такие моменты граница между императорским двором и государством стиралась. Нерон заверил, что хотел бы это изменить.

Несомненно, всем присутствующим было ясно, что ведется диалог: речь Нерона была жестом, любезным предложением о договорном сотрудничестве между императором и сенатом, в котором обе стороны должны отстаивать свои права и не покушаться на чужие. И конечно же, Нерон забегал вперед, потому что ни в политическом, ни в военном отношении ему совершенно нечем было похвастаться. Ситуацию не изменили и разнообразные попытки приобщить молодого императора к миру военных и политических решений, особенно иконографически, с помощью доспехов и военного плаща – палудаментума. Обезоруживающее переосмысление неопытности Нерона в нечто позитивное было риторическим шедевром. По словам Кассия Диона, сенаторы настолько восхитились услышанным, что эта речь была увековечена на серебряной стеле и ежегодно зачитывалась при вступлении в должность новых консулов[489].

Новые роли при императорском дворе

Ни один новоиспеченный император прежде не купался в таком сенаторском энтузиазме и готовности к сотрудничеству, как Нерон в первые недели правления. Сенека и Бурр благоразумно выполнили свои функции «делателей» императора. Однако решающими игроками были вовсе не эти двое и даже не сам Нерон. Движущей силой в начале правления Нерона была прежде всего Агриппина. За предвзятыми комментариями античных авторов скрывается целенаправленность ее действий, которыми была наполнена вся ее жизнь.

При этом Агриппина действовала в контексте времени, как и все остальные. Уже при Августе бо́льшая часть неформальной и официальной власти в империи была сосредоточена в руках членов императорской семьи и при императорском дворе. Благодаря подозрительному отношению Клавдия к сенаторам, в глазах многих традиционалистов суд окончательно превратился в черную дыру, которая фактически поглотила полномочия всех традиционных политических институтов, от сената до народных собраний[490]. Оставалась только близость к императору, которая гарантировала влияние и власть. Поэтому крайне негативная реакция сенаторских историков на то, что придворные льстецы из числа вольноотпущенников действительно получили широкие полномочия, неудивительна.

Однако гораздо ближе, чем liberti, к императорам, как правило, были их супруги и их матери. Таким образом, перенос процесса принятия решений в ближайшее окружение принцепса неизбежно привел к расширению свободы действий и на женщин из императорской семьи. Ливия уже обладала огромным политическим влиянием как жена Августа и