Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов Страница 36

Жили там, впрочем, и лица с фиктивными правами, имевшие ремесленные свидетельства, но не занимавшиеся ремеслом, а также вовсе не зарегистрированные в полиции. В то время полиция еще не очень строго следила за «бесправными евреями» вне черты оседлости, тем более в Смоленске, расположенном на границе еврейских поселений Могилевской губернии. Таким образом, и я там мог жить нелегально, без полицейской заявки. С помощью сестер Израилитин я снял комнату в центре города, на Сенной площади, против гостиницы «Лондон». Комната была совершенно изолированная, в отдельном флигеле при большом доме, где жила семья одного из уездных исправников Смоленской губернии. В другой части флигеля находились кухня и помещение для прислуги. Окно моей комнаты выходило на площадь, оттуда же был и вход в дом через калитку, которая вела в большой, заросший травою двор. За свое помещение я платил четыре рубля в месяц, столько же стоил обед, который готовила для меня прислуга, так что с другими расходами мой месячный бюджет составлял около 12 рублей. От урока русского языка и арифметики, который я давал дочке соседней содержательницы гостиницы, я зарабатывал 8 рублей, а недостающее дополнялось мелкими присылками от отца.

В Смоленске я жил совершенным отшельником. Кроме сестер и брата Израили-тин и моей ученицы, у меня не было никаких знакомств. Я предавался своим учебным занятиям с какою-то болезненной страстностью. Усердно занимался изучением древних классиков. Цицерона и Ксенофонта, Овидия и Вергилия, Гомера и Геродота, даже трудных Тита Ливия и Горация я читал с увлечением. Целыми днями скандировал я гекзаметры «Метаморфоз», «Энеиды», «Одиссеи» и «Илиады», углубляясь не только в грамматический разбор, как того требовала гимназическая программа, но и в античное миросозерцание. Я уже проводил параллели между Овидиевым описанием первобытного хаоса и потопа и библейским. Сидел я за работой до поздней ночи, и когда в соседних домах все уже спали, прохожие видели в окне моей комнаты свет лампы и склоненную над книгами голову (так потом рассказывали). Я не ограничивался учебниками и очень много читал по всем отраслям литературы, о чем расскажу дальше. Однако отшельническая жизнь и умственное напряжение при материальных лишениях взяли свое: мое настроение постоянно колебалось между экстазом и депрессией. Временами припадки меланхолии лишали меня возможности работать. Хожу, бывало, по комнате и думаю о том, как ради цели жизни я жертвую самою жизнью, и особенно глубокий смысл влагал я в лермонтовскую строфу, которую я часто повторял (конечно, не в романтическом смысле):

Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть.

Она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла.

Как в детстве подбирал я особенно трогательные псалмы для моих одиноких молитв, я теперь напевал горестные стихи Кольцова:

Моя юность цвела под туманом густым,

            а что ждало меня, я не видел за ним.

Только тешилась мной злая ведьма-судьба,

            только силу мою сокрушила борьба.

Жизнь, зачем ты собой обольщаешь меня?

            Если б силу Бог дал, я разбил бы тебя.

Кому же я молился? В детстве у меня был личный Бог, вне меня и надо мной стоящий, теперь я этого Бога отрицал, но еще не дошел до сознания, что я ношу Бога внутри себя и что ему-то молюсь в своей тоске. В ту пору я шел решительными шагами по пути совершенно новой религии, религии науки и нравственного совершенства, которая много говорит уму и очень мало человеческому сердцу, И тем не менее эта новая религия спасла мой дух и дала мне на ряд лет крепкие устои в жизни.

Недалеко от моей квартиры был книжный магазин с библиотекой, куда я очень часто заходил за книгами и новыми выпусками журналов. Однажды в мои руки попала книга Льюиса и Милля «Огюст Конт и положительная философия» (в петербургском издании 1867 г.). В английском оригинале это были отдельные книги двух авторов, различно относившихся к учению Конта{80}, но русский издатель соединил их в одном томе, так как они друг друга дополняют; Льюис дает изложение, а Милль критику позитивизма. Несмотря на то, что я уже был отчасти знаком с учением Конта по русским компиляциям, чтение трактатов двух английских мыслителей произвело на меня сильнейшее впечатление. Впервые увидел я пред собою законченную систему воззрений, вдобавок претендующую во имя науки занять место всех прежних религиозных и метафизических систем. Контовский закон трех фазисов: теологического, метафизического и научного — был для меня откровением. Неоспоримой истиной казался основной тезис, что мы можем познавать только явления и отношения между ними, то есть законы природы, а не первопричины явлений или метафизическую сущность их. Человечество имеет только одну святую Библию: цепь наук от математики и астрономии до биологии и социологии; это — Библия относительных истин, ибо абсолютные нам недоступны, но владея научной истиной, человек властвует над природой, а через нее регулирует человеческое общежитие. На вершине научной лестницы стоит социология с ее двумя большими отделами: статикой и динамикой, или учением о порядке и о прогрессе. Как все это просто и ясно, как заманчиво все это для ума, прежде бродившего но дебрям теологии и готовившегося ступить на скользкую почву метафизики! До отрицания теологии я дошел вследствие своего собственного теологического воспитания, а недоверие к метафизике внушили мне западные материалистические теории (Фейербаха{81}, Бюхнера{82} и Молешота{83}), популяризировавшиеся в русских журналах. Ведь и Льюис в своей «Истории философии» определил все философские системы до позитивизма как блуждания по темному лабиринту с целью нащупать истину, которую, однако, метафизикам не удается поймать. Только позитивизм или научная философия владеет секретом освещения этого лабиринта электрическим солнцем науки. В этом был весь пафос моей новой религии, заменившей мой недавний промежуточный деизм.

К новой религии недоставало новой системы этики. Я нашел и ее в трактате Джона Стюарта Милля{84} «Утилитаризм». В начале зимы 1880 г. сын моей квартирной хозяйки принес мне небольшой том, где были соединены два трактата Милля: «Утилитаризм» и «О свободе» в русском переводе. Оба трактата произвели целый переворот в моих воззрениях. Как это ни странно при моем природном идеализме, я нашел искомый этический идеал именно в утилитаризме, который, впрочем, у Милля значительно «идеализирован» в сравнении с узкою доктриною его учителя Бентама{85}. Привлекал меня тут основной принцип «наибольшего блага наибольшего числа людей» (summum bonne), то есть принцип социальной