Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев Страница 35

Помню, как Слава приехал ко мне домой, долго сидел и слушал про мою новую жизнь. Было странное чувство, что он вернулся. Но не навсегда.

* * *

Сейчас, когда падают бомбы и люди прячутся в подвалах, как в старых советских фильмах, твоя прошедшая жизнь кажется тебе извилистой небольшой рекой. На берегах стоят люди, но вообще-то они – эти берега – все больше заволакиваются каким-то туманом. Сквозь этот туман появляются лица, обрывки слов, но все же туман проницаем – просто нужно прищуриться.

Слава иногда прищуривался, пытаясь разглядеть мое будущее.

– А ты хочешь иметь кошку или собаку? – однажды вдруг спросил он меня.

– Не знаю! – честно признался я.

– Ну ничего, узнаешь потом когда-нибудь… – улыбнулся он.

Он первый заметил, что я постоянно стою где-то рядом, когда он разговаривает с Асей или принимает у нее экзамен, в Школе юного журналиста.

– А чего он тут делает? – спросил он ее искренне.

– Не знаю! – засмеялась она.

Слава все про нас понял, когда еще ничего не было.

* * *

Потом мне позвонила рыдающая Машка Агаянц.

– Как умер? – тупо спросил я.

– Утонул! – она долго не могла говорить, глотая слезы.

Слава очень хорошо плавал и забрался слишком далеко во время мощного отлива. Хотел понравиться девочкам, наверное. Это было, кажется, в Анапе, там находился дом отдыха МГУ. Туда можно было достать бесплатную путевку.

Я шел по улице Правды, стояла ранняя осень, кругом еще все было в зелени, но дул такой холодный неприятный ветер. Я не мог представить Славу мертвым, его тело с рыжими волосами, лежащее на галечном пляже, запрокинутую голову, откинутую руку.

…За пару лет до этого у меня умер отец. Умер очень рано, в сорок девять лет.

Я много раз об этом пытался писать: в романах, статьях, рассказах – но до сих пор не могу сформулировать (и никогда не смогу), как это на меня, на маму, на брата повлияло. Само мироздание стало уже, теснее, у меня что-то навсегда поменяли внутри.

Сам этого не осознавая, я стал другим человеком.

Но это была другая смерть: в любом случае папа – это что-то вроде бога, он управляет целой вселенной. А ты в этой вселенной лишь маленький человек.

Отец умирал долго, меня постоянно душили слезы – ехал ли я в метро, сидел ли на занятиях, это была длинная и тяжелая история.

Но я отрыдался. И стал жить заново.

Со Славой было как-то иначе. Это была первая смерть среди моих друзей. Просто вдруг умер один из нас. Это было очень странное чувство, как будто умер ты сам – верней, не умер, а, как бы это сказать, ты понял, что вот так же можешь уйти в любой момент. Трещина росла, из тебя что-то как будто вытекало, и я не знал, что с этим делать.

Слава открыл мне истину взрослого человека – все непрочно. До этого я никогда не задумывался о смерти вот так. И мир был прочным – именно до этого момента.

Я помню, как мы с Асей пришли к нему домой на поминки. К его родителям. Он жил от нас недалеко, возле метро «Преображенская».

Квартира была совсем маленькая, крошечная двушка.

Очередь в подъезде была с первого этажа на четвертый – чтобы попасть в квартиру и просто немного постоять у стола. Пришли десятки людей. Мне показалось, не меньше ста.

Я сразу ясно вспомнил, что Слава был духом журфака, да и вообще его многие очень любили. Мы с Асей встали в хвост очереди и медленно, шаркая, стали подниматься. На второй этаж. На третий. На четвертый. Люди в полной тишине подходили к столу, где сидели окаменевшие, старенькие папа с мамой, и что-то шептали. Мы прошептали тоже.

Родственники тихо нам говорили:

– Ну вы посидите, ребята! Съешьте что-нибудь!

Но сзади подпирала очередь, и все понимали, что люди, стоящие на всех этажах, тоже ждут, чтобы войти.

Мы спустились. Очередь по-прежнему стояла с первого этажа.

Но еще до этого были похороны.

Славу хоронили на Немецком кладбище, на новом участке. Лил дождь. Друзья несли гроб, мы подошли к могиле, Ася раскрыла зонтик. Я вспомнил папины похороны, стало больно, я отвернулся.

В этот момент я почему-то вспомнил тот старый разговор на Пушкинской, в метро.

Этот дурацкий разговор, эти слухи все давно забыли. Ничего этого к Славе не прилипло. И не могло, конечно, прилипнуть. Он был чистый и правильный человек. Но я вдруг задал себе вопрос – а было ли это для меня важно, ну вот даже если Славу действительно пытались завербовать? Имеет ли это для меня значение?

И понял, что никакого.

Но в то время это была важная тема. Сейчас она вновь набирает вес.

Сейчас, когда органы снова в большой силе и в большом почете, вновь наступает время доносов. Люди будут стучать. Но с другой стороны – зреет и ответ. На очередном витке истории (не знаю, увижу я это своими глазами или нет) наступит время очередного очищения. Начнут публиковать данные не только сталинских палачей или тех следователей, которые «вели» диссидентов в брежневское время, но и новых, тех, кто проходит в документах КГБ, ФСБ как завербованные люди. В основном по принуждению. Вновь возникнут все эти истории, основанные порой на одних слухах. Люди начнут снова показывать друг на друга пальцами.

Что я об этом думаю?

Речь идет, во-первых, о жертвах системы. И во-вторых, очень часто – все это ложь. Часть большой игры.

* * *

…А по тому журфаку я, конечно, очень скучаю.

Сейчас там все хорошо. Охранники на входе, вкусные бутерброды в буфете, аудитории оборудованы и отремонтированы. Нет советских дурацких лозунгов.

И еще чего-то нет. Может быть, просто меня там нет. В этом все дело. А может, кого-то еще. Например, Славы. С его большой рыжей головой. И странной блуждающей улыбкой, и тихим голосом. И вот этим жестом – когда человек теребит тебя за пуговицу, пытаясь что-то понять.

Калашников

У Саши Калашникова была такая манера – он как бы немного заговаривался. Ну то есть он, как это было ему свойственно всегда, начинал горячо излагать какую-то сложную мысль и тут же терял нужное слово, как бы спотыкался, катился кубарем, вставал, снова находил, опять спотыкался, и лишь в самом конце этого немыслимого кульбита выталкивал из себя нужную конструкцию, страстно выдыхал ее, и затем еще дополнял, развивал, и заканчивал уже весь этот немыслимый пируэт, победно улыбаясь или восторженно радуясь