Русский Моцартеум - Геннадий Александрович Смолин Страница 35

пустота равнодушия. Это случилось после того, как я обнаружил в пакете с переданными манускриптами прядь волос В. Моцарта и договорился с физиками-ядерщиками из государственного научного центра (ГНЦ) о проведении тест-исследований с помощью нейтронно-активационного метода. Снятие характеристик, их анализ, совместно с хронологией течения болезни Моцарта дал бы наконец ответ: был ли отравлен великий композитор или это просто досужие вымыслы. Иными словами, удалось бы фактически доказать преступление в европейской культуре XVIII столетия, гениально описанного Пушкиным, а именно: начиная с июня – вплоть до 4 декабря 1791 года Моцарту с едой и питьем дозировано вводилась двухлористая ртуть – сильнейший металлический яд сулема. В итоге получилось бы, что тот круг вельможных персон, кто выдал «ордер на убийство» и ритуально уничтожал композитора, не ограничивался бы одним только Антонио Сальери.

Есть один момент, который я хотел бы прояснить, прежде чем вы перевернете эту страницу, что я вовсе не рвался распутывать этот клубок тайн, проблем и загадок, поскольку не по своей воле оказался причастным к этой истории. Разгадка проста. Меня заворожила роскошь и красота музыки Моцарта, как и другие реальные персонажи этой истории: русская эмигрантка первой волны, графиня Вера Лурье, австрийский профессор музыки Гвидо Адлер, русский музыковед профессор Игорь Бэлза, ученые-медики и музыковеды из ФРГ Дитер Кернер, Вольфганг Риттер, Гунтер Дуда. Похоже, во всем этом был виновен бог музыки, композитор Вольфганг Амадей Моцарт.

Итак, вперёд в Вильмерсдорф!..

И вот с утра пораньше, я принял душ, побрился и полил распаренную кожу крепким французским одеколоном. Посмотрелся в зеркало ванной комнаты: выпрямился, втянул живот, расправил плечи – вроде бы, сносно. Хотя форму надо держать, и я дал себе слово, что прямо завтра возьмусь за гантели, штангу, оседлаю тренажеры; буду бегать трусцой или рысцой по автобанам Берлина…

Выхожу на улицу, сажусь в машину, в салоне – запах хорошего парфюма; мягко трогаемся и несусь в Вильмерсдорф. Я поглядываю в окно, всматриваюсь и хочу увидеть то, что ожидалось; и мои надежды не обманывают: красивые улицы, сверкающие машины, хорошо одетые люди. Какой великолепный симбиоз построек из старинных и в стиле модерн, а главное – ухоженных домов, зданий – всё так же, как представлялось по иллюстрациям, роликам из кино, телерепортажам.

Я был по-немецки точен; и мой «Опель» минута в минуту въехал в Вильмерсдорф и остановились у небольшого коттеджа – в получасе езды от центра Берлина. Небольшой дом, расположенный в тени деревьев, – типичный для этих мест пейзаж, отличался безукоризненной немецкой опрятностью и вылизанностью.

В глаза бросился пейзаж в стиле «а-ля-рюс»: напротив коттеджа у забора русская поленница – она была сложена настолько аккуратно, будто с картин художников-передвижников из России…

Итак, мне предстояло навестить женщину, о которой я узнал достаточно много интересного из публикации в журнале «Шпигель»…

Её звали Вера Иосифовна Лурье. Возраст – фантастический: девяносто пять лет. Дочь крупного российского чиновника, дворянка, она мало что смыслила в свои юные годы в политике, когда с родителями спешно покидала Петроград. Будучи последней могиканшей той эпохи, лирическая поэтесса Вера Лурье, была в здравом уме и твердой памяти. Чтобы подчеркнуть историзм своего бытия, она окружила себя памятными фото начала прошлого столетия и экспозициями европейских столиц того же периода. С графиней проживала её помощница – Наденька, внучка казачьего генерала Науменко.

Четыре огромные комнаты своего вильмерсдорфского дома старой постройки Вера Лурье даже сдавала в наём русским студентам. Но ненадолго – в последние годы она работала над книжкой и малейший шум раздражал её, не давал сосредоточиться.

Долгие годы мадам трудилась над мемуарами, а сейчас подыскивала издателя для публикации истории своей жизни, которая у неё началась в 1902 году в Санкт-Петербурге. В своём грандиозном побеге с родителями в 1921 году из советской России юная Лурье попала, как говорится, с корабля на бал. И на берегах Шпрее столкнулась со всем великим и ничтожным – всё, что вынесло потоком эмиграции из России. Молодая графиня отмечала шумные праздники с известными художниками Иваном Пуни и Элом Лисицки или же проводила философские беседы с писателями Борисом Пастернаком, Ильей Эренбургом, Виктором Шкловским. Позже в круг её друзей вошли многие видные деятели русской православной эмиграции, а также философы Бердяев, Франк, а также учёный-генетик из СССР Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский.

У Лурье сложился тесный круг друзей, среди которых был эксцентричный писатель Андрей Белый, заостривший внимание общественности в 1924 году на «Шарлоттенграде» – местности по обеим сторонам Курфюрстендамм, следующими рифмованными строками:

«Ночь! Обольщенье! Кокаин! – Это Берлин!»

Такие русские, как Андрей Белый, порой поражались олимпийским равнодушием берлинцев. Он пытался спровоцировать прохожих-немцев на маломальское удивление, а для эпатажа мог сделать стойку на голове или вывесить на свой спине какое-нибудь абсурдное изречение. Но всё оказывалось тщетным. В конце концов, русский поэт пришёл к пессимистическому выводу: «Берлинцам этого не постичь. Эта их немецкая приземлённая проза жизни не может охватить того, что выше их разума, а уж тем паче – запредельного, на гране помешательства».

Ныне, как и в 20-х годах берлинцы принимают новых русских из далекой России. Так же равнодушно и даже со смесью безропотности и наплевательства сегодняшние горожане столицы лицезреют на то, как Берлин распухает от эмигрантов, становясь провосточным и даже русским. И это не трогает наследников тевтонских рыцарей.

…Я подошел к сосновой двери под стилизованной крышей и повернул изящным ключом. На звук валдайского колокольчика тотчас отозвалась прислуга – девушка с утонченным славянским обликом – открытым красивым лицом, живыми глазами и пухленькими губами. Она проводила меня в прихожую, залитую дневным светом.

Я сменил обувь, оставил куртку и планшетку и прошел следом за девушкой.

Переступив порог комнаты, я ослеп от яркого луча весеннего солнца, ударившего вдруг из окна. И почувствовал скованность; меня поразила немота. Ошеломление длилось в течение нескольких секунд. Пока глаза не привыкли к полумраку вокруг, я различал лишь очертания женской фигуры, устроившейся передо мной на диване, спиной к окну.

Помещение было декорировано приглушенными тонами: от кофе с молоком – потолок и стены до темно-коричневого – мореный дуб антикварной мебели. Длинношёрстный ковёр на полу, накидка на креслах и покрывало на софе вместе с коричневыми ламбрекенами на окнах – тоже не выбивались из общей цветовой гаммы.

Здесь я разглядел хозяйку особняка более внимательно. Это была элегантная старая леди с аккуратной прической льняных волос – высокая, бледная, с правильными чертами лица. Вероятно, она плохо чувствовала себя – её движения были степенными, но как будто давались с трудом.

Я подошел ближе, представился:

– Фрау Лурье, я из