Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон Страница 34

собственной авторской деятельности. В эссе о Скотте Мартино описывает, какой вклад в развитие современного национального государства могут внести писатели: от высмеивания пороков и развенчивания предрассудков до защиты прав женщин и рабочих. В заключительных абзацах Мартино отмечает, что у Скотта было много подражателей, но что «прогресс требует чего-то лучшего, чем эта имитация»: «серьезные времена требуют нового от гения эпохи»[99].

Это «новое» состоит в том, чтобы «использовать его [Скотта] метод» для «новой доктрины и других материалов», чтобы осознать тот факт, что «один класс находится в привилегированном состоянии, а другой – в подчиненном, и что такого быть не должно». Современной эпохе нужен иной тип художественной литературы, чем исторический роман о рыцарях и дамах: «Нам еще предстоит дождаться философского романа, романа, который будет касаться других классов, помимо аристократии»[100].

Сама Мартино, правда, попыток написания философского романа не предпринимала вплоть до опубликованной в 1839 году книги «Час и человек», рассказывающей о чернокожем герое-революционере Франсуа-Доминике Туссен-Лувертюре[a]. Но она писала художественные произведения о тех самых «других классах», когда приступила к «Иллюстрациям политической экономии». Герои «Иллюстраций» – заводские рабочие и переселенцы в колониях, банкиры среднего звена и прогрессивные ученые, простые лондонские торговцы и стоящие вне закона контрабандисты. Они становятся героями не благодаря аристократическому происхождению, а из‑за пользы, которую приносят своему сообществу. Так, один из персонажей «Жизни в дебрях», мистер Стоун, «самый образованный человек в поселении», берется за рытье оросительной траншеи, а миссис Стоун «по общему согласию называемая „Леди поселения“» отказывается от титула, потому что «в условиях, когда все обязаны трудиться для собственного пропитания, нет места таким различиям»[101]. По концепции Мартино, английская политическая революция 1832 года должна была обрести отражение в английской литературной революции той же эпохи. Для этого следовало отойти от исторического романа и титулованных героев и обратиться вместо того к обычным героям из повседневной жизни.

Выбирая персонажей для «Иллюстраций» из представителей среднего и рабочего класса, Мартино воплощает эту концепцию: поворот в художественной литературе должен демонстрировать переход политической власти от аристократии к среднему классу благодаря парламентской реформе 1832 года. Точно так же, переходя от библейской интерпретационной рамки к светским принципам политической экономии, Мартино проводит параллель с переходом влияния от англиканских епископов в Палате лордов к представителям народа в Палате общин. В «Истории мира» Мартино подчеркивает, как упорно противодействовали реформе все епископы, кроме епископа Нориджа[a].

Против законопроекта проголосовал двадцать один епископ – этого было достаточно, чтобы заблокировать его. По всей стране объявили, и это никогда не забудется, что именно епископы отклонили законопроект о реформе. Газеты с черными рамками несколько дней рассказывали об этом каждому английскому читателю… Хотя епископы объясняли свою позицию стремлением сохранить мир, они не могут обижаться, если люди посчитают ее признаком недостатка смелости. Независимо от того, было ли решение недостатком мудрости, знаний, независимости или принципов, такое поведение нанесло больше вреда Церкви по всей империи, чем вся вражда всех католиков и протестантов[102].

В видении писательницей литературы и политики 1830‑х, как здесь, так и в других местах, революция означала демократизацию и секуляризацию в многочисленных сферах. Мартино видела свою работу как участие в историческом прогрессе.

Такой взгляд на британскую литературу начала XIX века, конечно, не был полностью оригинальным, однако Мартино искала и выражала его особенно ярко и убедительно в контексте прозаической художественной литературы того времени. В предисловиях к поэтическим антологиям того периода редакторы часто объясняли подъем романтической поэзии с точки зрения революционного импульса. Например, во вступительной статье к «Книге поэтов» (1842) анонимный редактор рассматривает политическую агитацию как катализатор для художественного и литературного творчества и утверждает, что «литературная революция в Англии» подобна «тем политическим изменениям, которые потрясли Францию», что это был «в первую очередь акт насилия и хаоса, в котором необходимое разрушение должно предшествовать обновлению»[103]. Автор статьи перечисляет литературные особенности этой «эмансипации» как изменение предмета: о новом интересе к «коротким и простым летописям бедных» свидетельствуют Крабб[a] и Вордсворт. Перенаправление политической энергии Французской революции на английский национализм нашло отражение в творчестве Вальтера Скотта и Роберта Саути. Возвращение внимания к теме домашних добродетелей продемонстрировали поэтессы и малоизвестные писатели, такие как Сара Милнер, Роберт Хебер и Джон Поллок[104].

Цели, предложенные Мартино для художественной прозы, подхватывают аналогичный революционный импульс.

Можно возразить, что эта литературная революция (возможно, как и политическая) была метафорической, а не фундаментальной, – возможно, она даже подавила фактическую революцию, предположив, что репрезентация в литературе может быть равнозначна политической репрезентации. Но Мартино не приняла бы такую оценку литературной революции, даже если в своей «Истории мира» она признавала, что закон о реформе 1832 года не был полностью успешным, что виги исказили его и что интересы земельной аристократии были ограничены только в незначительной степени[105]. Как и Шелли в очерке «В защиту поэзии» (написан в 1821 году, опубликован в 1840‑м), Мартино размышляла о роли автора в современной нации. Но если Шелли рассматривал поэтов как «непризнанных законодателей мира», Мартино считала, что ее работа явно связана с формированием законодательства и государственной политики. Так, в «Иллюстрациях» она освещает темы, отражающие текущий политический интерес: свободная торговля и протекционистские пошлины, крах банков и векселя, колониальные поселения и рабство, забастовки и заработная плата, законы о бедности и нищета, перенаселение и контроль над рождаемостью, налоги и подати[b].

Оценивая политические и социальные изменения, Мартино ссылается на огромное количество писем от читателей и даже депутатов, которые ей приходили по почте: «…к удивлению почтмейстера, который однажды отправил мне сообщение, что я должна сама забрать часть своей корреспонденции, потому что ее невозможно было унести без тележки»[106]. Когда Мартино переехала в Лондон, чтобы дописывать серию «на месте», ей наносили визиты политики, которые хотели обратить ее внимание на те или иные темы. Она регулярно встречалась для обсуждения текущих парламентских прений с друзьями и знакомыми, разделявшими ее политические убеждения, в том числе с лордом Даремом, известным как Радикальный Джек, и вигами в канцелярии лорда-адвоката и на неформальных вечерних собраниях. Хотя Мартино не хотела, чтобы ее отождествляли с какой-либо одной политической партией, опасаясь, что это повредит продажам ее серии и поставит под угрозу независимость ее взглядов[a], она твердо верила, что ее рассказы о политической экономии оказали влияние на реформу 1832 года и на последующие реформы налогообложения и законов о бедности. Вот, например, ее письмо домой: «Американцы рассказывали