Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова Страница 34

– Лично я спорил, – воскликнул Функ, спуская ноги со скамейки. – И, как это очевидно, оказался прав.

– Ничего не очевидно! – остановившись посередине комнаты, взмахнул рукой Геринг. – Откуда мы могли знать?! По тому, что доносилось, очень даже не очевидно!

– Сомнения в самом деле возникали, – нервно пояснил Ганс Франк, тоже подходя к Лею. – Но я верил… просто ждал. Похоже, они с вами поработали?

Лей, закутавшись в куртку, снова отвернулся. Он понял, в чем его заподозрили. Скулы крепко свело обидой.

Все чувствовали себя неловко. Только на лице Альберта Шпеера было написано удовлетворение. Еще мог порадоваться Кальтенбруннер, который всех здесь считал предателями, а Лея – в первую очередь. Кальтенбруннер, однако, не радовался и вообще не следил за происходящим. Он сидел у стены, откинув голову и закрыв глаза. Последнее время его мучили такие головные боли, что мутилось сознание. Геринг, напротив, ощущал себя бодрым и полным сил; негодование в нем бурлило и пузырилось, как вулканический кратер; негодование было доминантой его чувств и распространялось на всё.

Геринг уже собрался энергично первым подойти к Лею, хлопнуть его по плечу и высказаться по поводу говнюков американцев, которые «всем им врали», но его опередил Штрайхер. Он сказал, что американцы «суки», однако своей цели не достигли: не сумели-таки внести «раскол» в их ряды, но что и сами они «хороши», хотя никто «по-настоящему не поверил», просто их всех насторожила история с исчезновением Бормана и со вскрытыми сейфами… Штрайхер сделал паузу, видимо, ожидая от Лея каких-то объяснений, но, не дождавшись, закончил тем, что за всех извинился.

Вошел полковник Эндрюс с четырьмя офицерами. Он держал в руке листок с фамилиями; первым в списке значился Геринг. Назвав его имя, Эндрюс кивнул и указал рукой на то место, куда Герингу следовало встать. Геринг, восприняв это лишь как подтвержденье своему первому месту, спокойно перешел, куда ему было указано. Вторым полковник назвал Гесса, которого здесь не было. Пометив что-то в списке, Эндрюс вызвал Риббентропа. Тот, помедлив, пожал плечами и встал рядом с Герингом. Четвертым был назван Лей. Эндрюс ждал. Лей ответил короткой фразой. Эндрюс достаточно владел немецким, чтобы понять.

– Обвиняемый Роберт Лей, встаньте, куда вам указано, – Эндрюс ткнул пальцем, не теряя самообладания.

Лей естественно не сдвинулся.

– Я полагал, господа, что мы обойдемся без подобных сцен, поскольку все наши требования разумны и продиктованы необходимостью, – сказал Эндрюс. – Я всего лишь собирался вернуть вам личные вещи перед отправкой в Нюрнберг и сделать это в удобной для всех форме.

Он продолжил перекличку. Пятым был назван Кейтель, который стоял отвернувшись. Шестым – Кальтенбруннер, с трудом открывший глаза. Седьмым – Альфред Розенберг, за ним Франк, Фрик, Штрайхер, Функ, Шахт, Ширах и т. д. (Последним– Ганс Фриче, находившийся в плену у русских вместе с адмиралом Редером.)

Никто даже не пошевелился, кроме Шпеера, легким шагом проследовавшего от стенки к центру помещения и вставшего рядом с Риббентропом.

Всем троим тут же были вручены их саквояжи, а Герингу – еще и могучий чемодан. Геринг пнул его ногой и фыркнул. Американцы вышли.

– Говнюки и есть, – напутствовал их вслед Геринг и повернулся к Лею, который стоял, закрыв руками лицо. «Да брось!»– шагнул было к нему Герман, но снова фыркнул, поняв, что тот смеется.

– Да-а, у них теперь над нами столько власти, что едва ли они преодолеют соблазн пошутить еще не раз, – заметил Шахт. – Не одолжит ли мне кто-нибудь, господа, носовой платок?

Все трое обладателей саквояжей тут же раскрыли их и предложили коллегам воспользоваться тем, кто в чем нуждался. Первая и единственная такого рода сцена, вызванная «ощущением общей вины перед коллегой, предательство которого, если бы таковое состоялось, стало бы слишком болезненным ударом по нашим нетвердо бьющимся сердцам» (из письма Бальдура фон Шираха жене Генриетте).

Мир продолжал сужаться. Полифония уступила место нескольким нотам, самой навязчивой из которых стала нота си – звук постоянно открываемых и закрываемых дверей. Сколько же в тюрьмах дверей, Господи?!

Начальник тюрьмы полковник Эндрюс был сторонником жесткого режима, как он выражался – ритма, однако он понимал, что имеет дело с особым контингентом, который ему предстояло сохранить до суда в мысле– и дееспособном состоянии. Для себя Эндрюс разделил главных обвиняемых на «пассивных» и «бунтарей»; обе группы, впрочем, постоянно перетасовывались, но в «бунтарях» неизменно числились Геринг, Штрайхер и Лей. Часто к ним присоединялись Функ и Шахт; последний, например, даже запустил стаканом с недопитым кофе в объектив пытавшейся запечатлеть его кинокамеры. К Герингу пришлось подобрать персонального охранника, который простой вежливостью сбивал высокомерие бывшего рейхсмаршала. Штрайхер и Лей были образцовые психопаты, однако Штрайхер отталкивал людей и не мог служить застрельщиком бунта, Лей же был опасен, и его Эндрюс постарался с первых же дней изолировать, поместив на четвертом этаже (остальные находились на первом).

Камеры четвертого этажа были комфортнее прочих: в них имелись удобные кровати и иногда заглядывало солнце. Лей в первые же дни перессорился с охраной, но как-то полушутливо; Эндрюс только позже узнал, что ребята, оказывается, постоянно таскали ему в камеру спирт. Когда начались допросы, он изводил следователей непредсказуемостью поведения: хотел – отвечал на вопросы, хотел – сам их задавал, а то просто молчал, как глухонемой. И невозможно было понять, происходит ли что-то с ним на самом деле или же он так развлекается. По его письмам жене об этом тоже трудно было судить, однако в конце сентября тюремный психолог Джон Гилберт сказал Эндрюсу, что с Леем следует быть «поаккуратней». Эндрюс возмутился: чушь какая… да кто его трогает, этого наглеца?! Гораздо больше полковника беспокоили другие заключенные: Риббентроп с его отсутствующим взглядом, постоянно теряющий сознание Кальтенбруннер, истерик Штрайхер, по ночам орущий так, что охрана не выдерживала. К тому же из Англии доставили еще одну «головную боль» – Рудольфа Гесса.

Гесс уже совершил две попытки самоубийства: в первый раз вскрыл себе вены, во второй бросился в лестничный пролет…

Гесс находился в плену с 10 мая 1941 года, с момента своего приземления на поле возле имения лорда Гамильтона Дангевел-Хаус в Шотландии. За эти годы он сменил несколько мест пребывания: от Тауэра до тюремного лагеря Мейндифф-Корт и несколько «пограничных» состояний, к которым здесь, на родине, добавилась еще и полная потеря памяти. Однако его первое письмо Эльзе из Нюрнберга заключало в себе и такие строчки: «Немногим было дано, как нам, с самого начала принять участие в развитии уникальной личности в радости и печали, заботах и надеждах, любви и ненависти, во всех проявлениях величия – и со всеми ее малыми человеческими слабостями, которые и делают человека любимым».

И дальше, цитата из Ницше: «Я люблю