Елена Морозова - Шарлотта Корде Страница 33

Опасаясь не очень-то дружественного к ним города, жирондисты попытались провести декрет о создании федеральной гвардии для охраны Конвента, но их немедленно обвинили в том, что они угрожают собранию народных представителей. Аналогичный отпор вызвало и предложение перенести столицу в провинцию или на крайний случай создать где-нибудь в Блуа или Туре своего рода «запасной» Конвент. Подобные предосторожности диктовала нестабильная обстановка на фронтах, однако жирондистов немедленно обвинили в федерализме, противопоставив их призывам лозунг, выдвинутый Кугоном: «Французская республика, единая и неделимая».

Двадцать девятого октября Луве, наконец, решил выступить с речью, которую его друзья успели прозвать «Робеспье-риадой». Небольшого роста, с редкими белокурыми волосами и бледным, меланхолическим лицом, Луве невыигрышно смотрелся на трибуне, однако в тот день он выглядел таким решительным, что даже со зрительских мест Горы не донеслось ни одного выкрика. Луве обвинил Робеспьера в стремлении к узурпации власти и в попустительстве сентябрьским убийствам, подчеркнув, что во главе убийц стояли офицеры в трехцветных шарфах, подчинявшиеся Парижской коммуне, членом которой являлся Робеспьер. «Робеспьер, я обвиняю тебя в клевете на патриотов! Обвиняю тебя в том, что ты позволил поклоняться себе как божеству! Ты стремишься к верховной власти!» Робеспьер, не обладавший талантом импровизатора, молча выслушал отточенные инвективы Луве и холодным от ярости голосом пообещал через неделю дать ответ. Оратор крайне разозлил Робеспьера — прежде всего тем, что будучи автором безнравственного романа, он с трибуны народного собрания дерзал говорить о добродетели. А для Робеспьера добродетель всегда являлась понятием священным. Строгость нравов на всех революционных виражах снискала Робеспьеру фанатичное обожание сторонников, благодаря которым он получил практически неограниченную власть в Конвенте и Якобинском клубе. Робеспьер вряд ли мог себе представить, что в личной жизни Луве не менее добродетелен, чем он сам: «безнравственный» автор всю жизнь был верен одной женщине, которую в шутку называл Лодоиской[54]. Однако, как в свое время заметил кардинал Ришелье, если человек хочет во всем оставаться добродетельным, ему лучше остаться частным лицом, а не заниматься политикой…

Желая закрепить успех своей партии, Барбару на следующий день тоже выступил с речью против Робеспьера, а министр внутренних дел Ролан даже напечатал ее для распространения в провинции. Но в Париже нападки на Неподкупного ни к чему не привели. 5 ноября Робеспьер, как всегда, спокойный и сосредоточенный, поднялся на трибуну Конвента и опроверг обвинения, выдвинутые в его адрес, умело обойдя роковой вопрос о том, где он находился в трагические сентябрьские дни. Конвент рукоплескал, якобинцы исключили из своих рядов Луве, а вскоре в клубе не осталось ни одного жирондиста. Забегая вперед отметим, что Якобинский клуб вскоре взял на себя роль высшего духовного органа страны, без одобрения которого фактически не проводилось ни одного решения; проект декрета, поддержанный в клубе, гарантированно утверждался в Конвенте.

Осенью 1792 года французские войска, одержавшие под командой генерала Дюмурье блистательные победы при Вальми и Жемаппе, разбили интервентов на территории Франции и перешли ее рубежи. Победа окрыляла французов, монарха свергли, при всеобщем подъеме прошли выборы в Национальный конвент, и мечта республиканцев, равнявшихся на античный Рим, оказалась совсем близко, рукой подать. Но воспитанники Вольтера жирондисты никак не находили общего языка с воспитанными Руссо якобинцами. Жирондисты хотели остановиться и начать пользоваться плодами завоеванной свободы. Выработать новую Конституцию, прописать в ней права граждан, закрепить принцип репрезентативного правления, защитить граждан от посягательств власти и тем самым не допустить возврата к тирании. Сделать политику «нравственной». «Надобно, чтобы закон входил и во дворцы вельмож, и в хижины бедняков, чтобы, падая на головы виновных, он был неотвратим, как смерть, и не различал ни рангов, ни титулов», — писал Инар. Не было еще ни совершенных законов, ни порядка, ни всеобщего благоденствия, но многим казалось, что почва для справедливых законов уже расчищена. Равенство виделось равенством перед законом, а братство воплощалось в дружбе.

В отличие от жирондистов, якобинцы выше власти выборной ставили власть завоеванную, то есть революционную, постоянно находившуюся в конфликте с частью общества, которая против этой власти злоумышляла. Революционная власть не могла существовать без врагов, под равенством подразумевала равенство социальное, а братством считала открытость поступков и жизни каждого гражданина. «Героический энтузиазм передается во время общественных манифестаций, переходит от человека к человеку, — писали тогдашние идеологи монтаньяров, — поэтому во время манифестаций легче обнаружить врагов свободы». Они хотели создать республику, где граждане живут исключительно общественными интересами. Для этого, считали они, следовало всего лишь вернуться к природной простоте нравов и побороть разврат. Уповая на природную неиспорченность человеческой натуры, якобинцы полагали, что, оздоровив нравы, они смогут построить справедливое, добродетельное общество. Но придумывая законы для новой республики гражданского равенства, они, видимо, забывали высказывание Жан Жака Руссо о великом таинстве законодателя: оно состоит не в том, чтобы «начертать хороший закон, который иногда может хорошо сочинить даже студент, а в том, чтобы узнать, превозможет ли сила закона, сим законодателем измысленного, над силою наклонности к пороку, без чего наилучший закон становится бесполезен и даже и вреден». И ни якобинские «деспоты от свободы», ни жирондистские мечтатели не знали, где найти для каждого тот клочок земли, на котором можно было бы в соответствии с идеалами Вольтера и Руссо возделывать свой сад и зарабатывать себе на хлеб. Как заметил один из французских историков, жирондисты давали народу фразы вместо хлеба, монтаньяры — головы вместо хлеба. Жестокая борьба, которую через двести с лишком лет изучают как противостояние идеологий и политических концепций, в те времена виделась соперничеством вполне конкретных личностей, духовный и физический облик которых наложил на борьбу идей зримый трагический отпечаток.

Для жирондистов воплощением анархического зла стал Марат, критиковавший любую власть, в том числе и ту, частью которой он стал, будучи избранным в Конвент. Марат, заявивший сразу после свержения монархии: «Для того чтобы примирить долг гуманности с заботой об общественной безопасности, я предлагаю вам казнить каждого десятого из числа контрреволюционных членов муниципалитета, мирового суда, департамента, Национального собрания. Если вы отступите, имейте в виду, вы ничего не сделаете для свободы». Марат, написавший во время выборов: «Мои дорогие соотечественники, вашим несчастьям не будет конца, покуда народ не истребит всех до последнего приспешников деспотизма, всех до последнего членов бывших привилегированных сословий». Марат, громче других требовавший голову Капета[55], а после его казни утверждавший, что «Конвент не сделал ничего, кроме того, что он использовал некие благоприятные обстоятельства, чтобы заставить свалиться голову тирана». Марат, предлагавший казнями бороться с дороговизной и укрывательством продовольствия: «…разграбление нескольких магазинов и повешение у их дверей перекупщиков должны положить конец злоупотреблениям». Марат, поддержавший гонения на «бешеных»[56] и выступивший за контроль над печатью, ибо «для ускорения возврата к Старому порядку достаточно, чтобы какой-нибудь ловкий мошенник у себя в газете сравнил цены на продукты питания при деспотизме и при Республике». Постоянно рвущаяся наружу ярость требовала врагов, и Марат, возможно, сам того не желая, стал для Горы прекрасным щитом против «бешеных», с которыми у него было гораздо больше общего, чем, например, с Робеспьером.