Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф Страница 33

как человек опирается на окружающие предметы. Вчера я не могла вспомнить, оставила ли книгу в своей комнате. А потом заметила, как двигаю очки, и поняла, что сняла их перед тем, как отложить книгу, и, конечно, она лежала там же. Я бы многое отдала, чтобы хоть немного разбираться в психологии. Это была одна из тем для книги, которую я предложила написать Аликс, но «что толку, если не можешь сделать это действительно хорошо?». Сегодня были у печатника [у Макдермотта], который хладнокровно заявил, что станок к 14 января не приедет, поскольку он не может найти перевозчика. Какое нахальство, ведь он взял аванс в £10 и знает, насколько срочно нам нужен станок. Хотя этих чопорных полуживых и перегруженных работой маленьких существ нельзя воспринимать всерьез. Они не придают того же значения обещаниям, пусть даже письменным и заверенным печатью, что и мы. Люди донимают его мелкими заказами, говорит он, и времени нет даже на то, чтобы требовать оплату. Впервые за несколько недель или месяцев я провела всю вторую половину дня за покупками. В моем кошельке скопились медяки, и пакеты висели на каждом пальце. Магазины переполнены людьми; покупатели толкаются; ходить туда — худшая обязанность, особенно когда там столько народу.

9 января, среда.

Клуб «1917» — это что-то вроде приманки, ведь условия для чаепития в нем лучше, чем в других заведениях, поэтому, зайдя за новыми очками, я сразу же отправилась на Джеррард-стрит. В Клубе я обнаружила Фредегонду и Фейт, а также внушительный круг кембриджской молодежи, включая молодого человека[506] с копной волос, написавшего пьесу, которая была у него с собой, а также курящую трубку девушку и еще пару человек. Меня позабавило повторение некоторых сцен из собственного прошлого: явное волнение, ощущение того, что я являюсь последним и лучшим (хотя внешне и не самым прекрасным) творением Бога, и впервые в истории мне есть что сказать, — а еще были юноши, столь прекрасные в глазах девушек, и девушки, столь желанные в глазах юношей, хотя мне, сидевшей по-старушечьи в кресле, все это было не особо заметно. Велись такие разговоры:

— Ах, но вы же читали его пьесу? Одобряете?

— Безусловно, да.

— И вам нравится ее трактовка?

— О, безмерно!

Затем другая, менее привилегированная, девушка наклоняется вперед и говорит:

— А можно мне посмотреть?

— Конечно, — отвечает юноша и достает, к ее восторгу, рукопись из ящика для корреспонденции.

— Я представляю публику. Эдит такая нетрадиционная.

Однако потом меня позвали пить чай в дальний конец комнаты; вошел Литтон в компании лорда Морли, обзор работ которого он делает для Л.[507] Мы все еще пытались подслушивать разговоры кембриджского молодняка, и Литтон, приняв наконец-то мой вызов, примкнул к их вечеринке, которая к тому времени разрослась за счет нескольких высоколобых и с зачесанными назад волосами молодых людей, скрывавшихся от полиции.

Затем я немного поболтала с Фейт наедине. По ее словам, Ник испытывает сильные страдания от их треугольника «Саксон-Барбара-Ник». Его претензии игнорируются, а Барбара предпочитает Саксона и, похоже, стыдится интеллектуальности Ника. Она не хочет брать его к блумсберийским друзьям. Думаю, «Блумсбери» получит еще один труп на своем счету, ибо достижения бедняжки Б. не могут обеспечить ей там надежную опору, а брак с Ником, на мой взгляд, представляет куда большую ценность, нежели расчетливая и лишь отчасти реальная привязанность к Саксону. Я объяснила свою позицию, с которой согласились и Фейт, и Фредегонда. Я по-доброму пыталась убедить Барбару, что в Нике есть нечто большее, чем кажется. Ее снобизм раздражал, хотя он и естественен. На улице с меня свалились серые панталоны. Такое однажды случилось с Эмми Фишер[508], и она укутала в них голодную бродячую собаку. Фредегонда проводила меня до вокзала Чаринг-Кросс. Чувствую себя похожей на нее в каком-то фундаментальном смысле.

10 января, четверг.

Из-за внезапной оттепели у нас вчера лопнули трубы. От резкого мороза мы избавились за час или два, и в доме стало теплее. Лотти и Нелли предприняли разумные действия, но мы все равно остались без ванны. После обеда трубы починили, и мы отправились к печатнику. Л. не терял самообладания. Мелкий Макдермотт утверждает, что по устному соглашению он гарантировал станок, только если его смогут доставить. Такой он снисходительный, упрямый и бестолковый, что повлиять на него не вышло. По правде говоря, он считает нас дилетантами, к которым не стоит относиться всерьез. Нужно все обдумать.

11 января, пятница.

Еще один малоподвижный день, который, однако, нужно вписать, поскольку лорды приняли закон об избирательном праве[509]. Я не чувствую себя более значимой, разве что чуть-чуть. Это как рыцарство — может произвести впечатление на тех, кого презираешь. Но, разумеется, есть и другие плюсы. Л. на обеде с Кэ и сербом, а я настроилась и теперь смогу легко закончить страницу после обеда. Л. приехал; мы прогулялись у реки и вернулись к чаю с множеством книг (наконец-то «Жизнь Китса[510]»).

12 января, суббота.

Теперь, когда началась печать (сейчас страница 18), писать особо не о чем, хотя день кажется полным событий и похож на сменяющие друг друга кусочки головоломки. У нас все еще нет ванны, из-за чего приходится терпеть и другие суровые ограничения. Сегодня мы сможем получить лишь один небольшой кусок говядины, которого должно хватить на неделю. И нет никакого жира: ни маргарина, ни ореховой пасты. Мы ограничены фунтом [≈ 0,45 кг] масла в неделю; яйца стоят по 5 пенсов за штуку, а курица — от 10 до 15 шиллингов. На прошлой неделе миссис Лэнгстон приготовила воскресный ужин из сосисок, хлеба и топленого жира. «Такого ужина у нас не было уже лет 5, а до этого — 20».

После печати мы позволили себе небольшую прогулку и видели почти точную копию Тинкера, кроме носа, но все же каждая собака производит незабываемое впечатление. Надежда на мир снова рухнула; политика опять расползлась в разные стороны, насколько можно судить.

14 января, понедельник.

В субботу мы позвали Саксона на ужин. У него полный упадок сил, и говорить с ним невозможно, но я догадалась, что он скорбит о неизбежной слабости человечества: мечты о любви и торжестве дружбы над ревностью, полагаю, уничтожены последними событиями, после чего он оказался в положении, отвратительном для столь порядочного и чувствительного человека. Друзей Саксона такие последствия тоже не вдохновляют. Даже его жесты вымучены. Он никуда не ходит и ни с кем не видится.