Василий Шульгин - Дни. Россия в революции 1917 Страница 33

Впрочем, еще некоторое время продержался так называемый «кабинет Родзянко». Все остальные комнаты и залы, в том числе,

конечно, огромный Екатерининский зал, были залиты народом… Кабинет Родзянко еще пока удавалось отстаивать, и там собирались мы – «Комитет Государственной Думы».

Комитет Государственной Думы был создан первоначально для руководства членами Государственной Думы, которые обязались ему повиноваться.

Но сейчас же стало ясно, что его обязанности будут шире… Со всех сторон доходили вести, что власти больше нет, что войска взбунтовались, но что все они за «Государственную Думу»… Что вообще «революционная» столица за Государственную Думу… Это давало надежды как-нибудь, быть может, овладеть движением, стать во главе его, не дать разыграться анархии.

Поэтому в первый же набросок о задачах Комитета было включено, что Комитет образовался для поддержания порядка в столице и для «сношений с учреждениями и лицами» [104].

Меня лично в эти минуты больно мучил вопрос: что будет с фабриками и заводами? Не разрушит ли «революционный народ» все те приспособления, машины, станки и оборудование, которые с такой энергией воззвал к жизни генерал Маниковский по приказанию «Особого совещания по государственной обороне»? Поэтому, по моему предложению, первое обращение, которое выпустил Комитет, – был призыв беречь фабрики, заводы и все прочее…

Затем обсуждалось положение…

Положение!..

Покрывая непрерывный рев человеческого моря, в кабинет Родзянко ворвались крикливые звуки меди…

Марсельеза…

Вот мы где. Вот каково «положение»!

Cоntrе nоus dе lа tуrаnniеL’étеndаrt sаnglаnt еst élеvе![27]

Доигрались. Революция по всей «французской форме»!

Аuх аrmеs, сitоуеns!Fermеz vоs, qаtаillоns!Mаrсhоns, mаrсhоns qu’un sаng imрürAbrеuvе nоs sillоns.[28]

Чья «нечистая кровь» должна пролиться? Чья? «Ура» такое, что, казалось, нет ему ни конца ни края, залило воздух какою-то темною дурманною жидкостью…

Стихло… Долетают какие-то выкрики… Это речь?.. Да… И опять… Опять это ни с чем не соизмеримое «ура». И на фоне его резкая медь выкрикивает свои фанфарные слова:

Entеndеz-vоus dаns lеs саmраgnеs

Mugir сеs férосеs sоldаts:

Ils viеnnеnt jusquе dаns vоs brаs

Egоrgеr vоs fils, vоs соmраgnеs.[29]

Я помню во весь этот день и следующие – ощущение близости смерти и готовности к ней…

Умереть. Пусть.

Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда.

Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..

Но пулеметов у нас не было. Не могло быть.

Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал – дело могло бы обернуться иначе.

Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более того – не могло быть…

В то время в Петрограде «верной» воинской части уже – или еще – не существовало…

Офицеры. О них речь впереди. Да и никому в то время «опереться на офицерские роты» в голову не приходило…

Кроме того…

Кроме того, хотя я, конечно, был не один, который так чувствовал, т. е. чувствовал, что это конец… чувствовал острую ненависть к революции с первого же дня ее появления… я ведь имел хорошую подготовку… я ненавидел ее смертельно еще с 1905 года… Хотя я, конечно, был не один, но все же нас было не много… Почти все еще не понимали, еще находились в… дурмане…

Нет, полка у нас не могло быть…

Полиция?

Да, пожалуй…

Но ведь разве мы-то сами к чему-нибудь такому годны? Разве мы понимали?.. Разве мы были способны в то время «молниеносно» оценить положение, предвидеть будущее, принять решение и выполнить за свой страх и риск?..

Тот между нами, кто это сделал бы, был бы Наполеоном [105], Бисмарком [106] или Столыпиным… Но между нами таких не было…

Да, под прикрытием ее штыков мы красноречиво угрожали власти, которая нас же охраняла…

Но говорить со штыками лицом к лицу… Да еще с взбунтовавшимися штыками….

Нет, на это мы были неспособны. Беспомощные – мы даже не знали, как к этому приступить… Как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?

Меж тем, в сущности, в этом был вопрос… Надо было заставить кого-то повиноваться себе, чтобы посредством повинующихся раздавить нежелающих повиноваться…

Не медля ни одной минуты…

Но этого почти никто не понимал… И еще менее мог кто-нибудь выполнить….

На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский…

Он вырастал с каждой минутой…

Революционное человеческое болото, залившее нас, все же имело какие-то кочки… Эти «точки опоры», на которых нельзя было стоять, но по которым можно было перебегать, – были те революционные связи, которые Керенский имел: это были люди отчасти связанные в какую-то организацию, отчасти не связанные, но признавшие его авторитет. Вот почему на первых порах революции (помимо его личных качеств как первоклассного актера) – Керенский сыграл такую роль… Были люди, которые его слушались… Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди только те, кто держит в руках винтовку. Остальные – это мразь, пыль, по которой ступают эти – «винтовочные».

Правда, «вооруженные люди Керенского» не были ни полком, ни какой-либо «частью», вообще – ничем прочным. Это были какие-то случайно сколотившиеся группы… Это были только «кочки опоры»… Но все же они у него были, и это было настолько больше наличности, имевшейся у нас, всех остальных, насколько нечто больше нуля…

Кому я, например, мог что-нибудь приказать? Своим же членам Государственной Думы? Но ведь они не были вооружены. А если бы были? Неужели можно было составить батальон из дряхлых законодателей?

По психологии, наступившей через год (время Корниловской эпопеи), может быть, и можно бы было. Тогда председатель Государственной Думы и несколько ее членов сделали корниловский поход [107]. Но 27 февраля 1917 года? Я убежден, что, если бы сам Корнилов [108] был членом Государственной Думы, ему это не пришло бы в голову.